махорки, которую свернул для него Воробей, и кашляет. Зина молча и ревниво наблюдает за захмелевшим Ананьевым, бледный стоит у сте­ны молодой немец и, облокотясь на стол, сидит мрачиый старший техник-лейтенант.

В разгар веселья Васюков замечает за окном мелькнувший луч света и, ничего никому не сказав, выходит во двор.

На темной дорожке недалеко от входа стоит виллис, из него выбирается темный силуэт в плащ-палатке.

— Эй, кто здесь? — окликает Васюков.

— Капитан Сафронов,— отвечает человек.— Ты скажи, здесь мост поблизости есть?

— Моста нет,— говорит Васюков,— брод. Да ночью не проедете. Мы вот днем засели.

— От черт! — говорит капитан.— А там кто? — кивает он на освещенные окна внллы.

— Майор Ананьев. И солдаты. Вот, заноче­вали.

— Гнидюк, распрягай! — говорит в темноту капитан.— Терещенко — сюда!

Из виллиса выскакивает автоматчик в шине­ли и каске и неторопливо вылезает кто-то еще в длинной шинели. Автоматчик пропускает его вперед, и все идут к крыльцу. Васюков распахи­вает дверь в зал.

Ананьев отстраняется от Ирмы и Зины, кото­рых он пытается обнять одновременно, и недо­вольно глядит на вошедших. Отличив его сре­ди остальных, капитан отдает честь.

— Капитан Сафронов. Из военного трибунала армии.

— Откуда? — спрашивает Ананьев.— С пе­редка, с тыла?

— Из Пневница.

— Слыхал, говорят, в 12 капитуляция?

— Да ну? Нет, не слышал. Мы в 16 часов вы­ехали, да вот с колесом промучились.

— Точно! Победа, капитан. Дай пять, по­здравляю.

Ананьев пожимает капитану руку, делает шаг, чтобы пожать ее и стоящему возле авто­матчика человеку в офицерской шинели. Капи­тан предупреждающе останавливает его.

— Ему не надо. Не положено.

— А что? Пленный?

— Нет, не пленный. Арестованный за тру­сость. Командир взвода,— тихо говорит Сафро­нов.

— Ах ты, обормот! Сдрейфил, значит? В конце-то войны?

— Именно,— вздыхает бывший командир взвода Терещенко.— В конце и не выдержал.

— А теперь что? Трибунал?

— Теперь трибунал,— опускает голову Тере­щенко.

— Ладно. Вы это вот что,— говорит капитан Сафронов и что-то шепчет Ананьеву. Тот машет рукой.

— Есть там у них. В чулан какой-нибудь.

Сафронов делает знак Терещенко и ведет его через зал. За арестованным, как тень, следует часовой-автоматчик. Вдруг придирчивый взгляд капитана останавливается на молодом немце.

— А это?.. Кто такой?

Пауль подбирается и отчеканивает:

— Гитлер капут! Капитуляция.

— Это вот ее муж,— говорит Ананьев, ука­зывая на Ирму.— Драпанул. Не дожидаясь ка­питуляции.

— Дезертир? А почему здесь? Надо отпра­вить в тыл. Как военнопленного.

— Ладно. Черт с ним! — машет рукой Анань­ев.— Отправить всегда успеем.

— Ну, знаете! — несогласно говорит капи­тан.— Тогда хотя бы изолировать.

— Оставь! Что изолировать? Завтра изоли­руем.

Поняв, что речь идет о муже, Ирма бросается к капитану.

— Гер официр! Товарищ...

— Товарищ официр! Битте, битте! — говорит старик и ставит на стол бутылку с прозрачной жидкостью.

— Что это? — настораживается капитан.

— О, шнапс, шнапс,— дрожащими руками старик открывает бутылку.

— Это дело! — говорит Ананьев.— А то при­нес какую-то мадеру! Ладно, брось, капитан. Да­вай выпьем!

Капитан, однако, пропускает Терещенко с ав­томатчиком в дверь и делает знак Паулю следо­вать вперед. Тот покорно переступает порог. Ир­ма и старик бросаются следом.

Спустя десять минут капитан появляется и с довольным видом потирает руки.

— Вот теперь можно и выпить, майор! За Победу! Если не провокация.

— Никакая ие провокация. По рации переда­ли. Так, Воробей?

— Так точно. Полковник-танкист сказал.

— Трудно верится,— говорит капитан, пере­жевывая хлеб с салом, крупными ломтями на­резанный на фарфоровой тарелке.— Здесь где-то в ближнем тылу полуокруженная группиров­ка. В лесах эсэсовские части.

— Сдадутся и эсэсовцы,— говорит Ананьев и достает часы на цепочке.— Сколько там до Победы осталось? Всего 15 минут.

— В роще нас обстреляли. Колесо пробили. Едва ноги унесли.

— Это бродячие. Бродячих мы не боимся. Завтра они нам в плен сдадутся.

В зал вбегает Ирма, за ней входит старик. Ир­ма бросается к капитану и заламывает руки.

— Гер официр, гер официр! Их отшень, отшень просиль! Майн гатте Пауль... Их отшень просиль!

— Ничего не выйдет,— говорит капитан.— У нас есть порядок, который надлежит соблюдать.

Ирма начинает плакать.

— Их отшень просиль. Гер официр! Това­рищ,— умоляюще обращается она к Ананье­ву. Тот вскакивает.

— Ладно, капитан! Выпусти ты его. Подума­ешь, куда он денется. Вот, сколько тут оста­лось?..— он снова достает часы.— Еще семь ми­нут. Ведь Победа же, ты понимаешь.

Капитан молчит.

В это время где-то далеко за лесом взмывает в небо ракета, с ней рядом вторая, далекие оче­реди трассирующих рассыпаются в небе. Все в зале замирают в тревоге.

— Что это?

Схватив оружие, выскакивают на дорожку, но тревога напрасна. Слышно, как палят вдали во­круг — за рекой, в стороне дороги, где-то за пар­ком. В разных местах в небе горят ракеты, и капитан первым догадывается.

— Это ж салют! Выбрось свои часы, майор!

— В самом деле! Славяне, а ну стрелянем! Чтоб в последний раз. Ну, раз-два — пли!

Нестройный залп звучит возле виллы, затем второй и третий.

— Ну вот! Ну вот, теперь ты веришь, капи­тан? Ведь Победа! Победа, ты понимаешь это?..

В свете, падающем из окоп, из раскрытой две­ри, майор обнимает капитана, затем Зину, ко­торая счастливо льнет к нему, Васюкова. И тут они замечают, что на крыльце одиноко стоит старший техник-лейтенант, а за темным стеклом узкого окна тускло бледнеют два лица аресто­ванных. Все входят в помещение.

— Слушай, капитан,— говорит Ананьев,— давай сюда твоего арестанта. Черт с ним, вы­пьем по-братски, все равно Победа!

— Ладно! — говорит капитан.— Эй, Гнидюк, выпускай арестанта. И того... немца тоже! Черт с ними!

Тихая ночь, в зале едва светит карбидный фонарь, на столе неубранные остатки ужина. На диване, раскинувшись, спит Ананьев, в кресле Зина. На разостланных на паркете ши­нелях спят разведчик и шофер Воробей. Рядом ворочается и садится Васюков.

— Нет, я в такую ночь не усну.

За столом в каменной позе сидит старший техник-лейтенант.

— В такую ночь можно и не поспать. Полезно подумать. Как жить, подумать.

— Чего тут думать? — говорит Васюков.— Главное, вот выжили.

— Мы-то выжили. А сколько не дожило. По­думать страшно! Я как подумаю, как представ­лю себе... Была жена, двое ребят...

— Погибли?

— В первый день. Под Волковыском на аэро­дроме. Отца