Она год спустя оформила вдовство – к этому времени родилась уже у неё дочь Ангелина. Жила тем, что распродавала графское барахлишко, а ещё через год её, знатока иностранных языков, взяли на работу в комиссию по возвращению из Франции русских солдат Иностранного легиона и наших пленных, оказавшихся волею судеб в разных странах Европы. Комиссаром там одно время был красавец Пётр Пружилин, из матросов, и вышла она за него замуж. К сожалению, зудело у Петра в одном месте – хотелось ему повоевать за родную Советскую власть. Он, бросив её и падчерицу, умчался за тридевять земель и в 1922-м погиб в бою с басмачами.

С тех пор Дарья Марьевна вдовела, работая в Наркомате иностранных дел.

А квартиру её «уплотнили». Теперь Дарья Марьевна, жена бывшего паразита и вдова красного командира, вместе с дочерью, обе с новой пролетарской фамилией Пружилины, жила в двух комнатах; у Лавра с матушкой была большая, перегороженная пополам шкафами и фанерами комната – тоже, по сути, две, и ещё одну комнату занимал старый большевик Иван Павлович Кукин. Ангелина и Лавр с детства звали его дядей Ваней, а жену его и бывшая графиня, мать Ангелины, и бывшая княгиня, мать Лавра (о которых никто уже не помнил, что они из «благородных»), звали бабой Нюрой.

Сегодня из всех соседей были дома только Иван Павлович и баба Нюра.

Старушка хорошо знала лечебные свойства трав, и у Лавра с тех пор, как он стал время от времени непонятным образом попадать в прошлое, был к ней тайный интерес. Он тоже хотел разбираться в травах. Ведь до появления в ХХ веке химических и синтетических средств, все лекарства в мире делали на основе растительного сырья, лишь иногда используя минералы. А там, куда он иногда попадал – не было аптек и докторов.

Скрывать свой интерес Лавру приходилось потому, что современное ему материалистическое общество считало деятельность «травников» и «ведуний» ненаучным. Фабрики, производящие аспирин, зелёнку и тройчатку от головной боли – это большая наука, а тысячи знатоков целебных свойств трав – мракобесы и жулики. Вот и приходилось ему, когда дядя Ваня с бабой Нюрой шли в лес, прикидываться, будто он с ними грибы собирает. Хотя и грибы тоже собирал, а как же…

Сейчас баба Нюра хлопотала у плиты, а дядя Ваня бродил по дому чистый, умытый и трезвый. Увидев Лавра, сразу важно сообщил ему, что побывал на встрече друзей. Дело в том, что он с 1920-х годов состоял членом Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, и любил поговорить о своём героическом прошлом, о близком знакомстве с Ф.Э. Дзержинским, который, собственно, и создал это общество, когда был жив. Дядя Ваня гордился знакомством с таким великим человеком.

– А ты знаешь, что я однажды бежал со ссылки вместе с Феликсом? – бывало, грозно вопрошал он того или иного жильца квартиры.

– Знаю, – стонал тот, кто попался ему под руку. – Иди, дядя Ваня, пиши мемуары.

– И напишу! Вы увидите!

Но так бывало, разумеется, только в те дни, когда старик выпивал горячительного напитка. А так-то вообще он был рукодельный и спокойный дед. И что интересно, никогда, даже выпив, не использовал матерных слов. Говорил, у них, каторжан, такое воспитание. Вместо нехороших слов, бывало, сочинял целый литературный оборот.

Побывав у друзей, а они были сплошь старые большевики, натерпевшиеся ужасов при царизме, он притаскивал домой те мнения и настроения, которые бурлили внутри этой прослойки населения. Особое возмущение профессиональных революционеров вызывало то, что ЦИК СССР[1] в середине 1935 года распустил их общество.

– Нельзя ликвидировать добровольное общество! – бурчал старик. – Оно для того и добровольное, что разбежаться может только само, по своему добровольному желанию.

Или:

– Нельзя посягать на то, что создал сам Феликс.

Или:

– Мы, старые большевики, создали эту страну! Мы выше любых чиновников! А теперь эти бюрократы решают нашу судьбу. Получается что? А? Получается, эти чинуши хуже царских сатрапов, которые нас по каторгам морили.

Как-то раз он доверительно объяснил оказавшемуся в сфере доступности Лавру:

– Все запреты без толку, Лаврик: мы, революционеры, конспирологию изучали не по книгам. Собирались вместе, и будем собираться! Запретить нам встречаться и обсуждать вопросы по своему выбору – всё равно, что пытаться запретить мужчине играть в шашки с дамой. Ты их в окно гонишь – а они и там в шашки играют. Хе-хе-хе. Понял?

– Ой, дядя Ваня… Шутки твои…

Сегодня Иван Павлович на Лавра внимания не обратил. Он то ли обдумывал чей-то доклад, то ли сочинял речь. Зато им озаботилась баба Нюра: умелый кулинар, способная готовить пищу из чего угодно, она любила кормить молодого соседа. Вот и теперь:

– Лаврик, будешь кашку из репки? Вкусны-и-и-я…

– Обязательно, баб Нюр…

Студент Лавр Гроховецкий стоял посередине деканата, поглядывая в его огромные окна, и вполуха слушал путаную речь декана о моральном кодексе и необходимости для юношества уважать седины. Он был недоволен собой. Сотни раз говорил себе, что нужно быть сдержанным, держаться, как все! А он повёлся на глупости этого профана, профессора Лурьё. Он, проживший больше полутысячи лет! Беда в том, что чья-то глупость всегда его заводит. Не может он терпеть самодовольных дураков. Это минус, такую черту характера надо изживать.

За окном сиял прекрасный осенний день: тихий, солнечный. В приоткрытые фрамуги влетал прохладный воздух. Слышались невнятные разговоры и смех студентов во дворе и гудки автомобилей, проезжавших по Моховой.

Декан закончил читать нотации, передал слово сотруднику ректората, лысеющему блондину средних лет.

– Ректор согласился с решением об отчислении с исторического факультета МГУ студента Гроховецкого Лавра Фёдоровича, – без всяких околичностей, буднично, унылым голосом сказал блондин.

Лавр ожидал, что его накажут – так уж заведено в этих стенах, но исключение?..

– За что? – спросил он. – Это вы чего-то погорячились.

– Только и ждём, чтобы всякий бездельник давал оценку решениям ректората, – столь же уныло прокомментировал блондин.

– За то, что вы устроили безобразный спор с профессором Лурьё, – пояснил декан, указывая на профессора, сидевшего тут же.

– Яков Давидович, дорогой! – обратился к тому Лавр подчёркнуто уважительно и миролюбиво. – Чего такого безобразного углядели вы в моих вопросах?

– Какой я вам «дорогой»! – взвизгнул профессор.

– Не начинайте новых скандалов, молодой человек, – пробрюзжал блондин, а декан развёл руками, воздел очи горе́ и пробормотал: «Ну, вот, опять», а затем лекторским тоном произнёс: