Я должен это сделать. Хотя ни я об этом не сказал, ни она. Но все равно должен. Сегодня. Бичем-клоуз, четырнадцать. Теперь там живут новые люди. Другой мир, другая планета. Я мог бы все про них узнать, проверить от и до. Мой хлеб, если на то пошло.

Здесь, на холме, — зона травянистых бордюров, двойных гаражей, железных оград, «лежачих полицейских», частных детских садов. Но не сбрасывайте ее со счета. Если вы зарабатываете тем же, что и я, зарабатывайте там, где людям есть чем платить и где они, несмотря на все, что имеют, способны (вы будете удивлены!) вытворять страннейшие вещи.

Повторяю: не сбрасывайте со счета эту зону обсаженных деревьями домов, этот обетованный край, где мало что, как считается, должно происходить. Все эти благополучные — на что иначе цивилизация? — Уимблдоны и Чизлхерсты.

Деньги за так. Можно было Рите перепоручить.

«Вот мои условия, миссис Нэш. — Я подал ей листок. — В таком деле я не прошу клиента ничего подписывать и не считаю, что нанят, пока не получу точных данных. Правило, по очевидным причинам, такое: не я связываюсь с вами, а вы со мной».

Тут они обычно хлопают глазами — легкое замешательство. Уже, значит, заговор, тайное соглашение.

Солнце лилось между нами потоком. Клейкость исчезла из ее глаз, и какое-то время она выглядела просто потерянной. Но так у них и бывает: пришли с решимостью, а теперь им кажется, что оказались здесь ненароком. Ошибка, не та дверь — хотели в «Центр загара». Пришли как обиженная сторона, а уходят в каком-то дурмане, с ощущением вины.

Вот почему я всем, кроме женщин определенного сорта, оставляю выход, лазейку. Возможность отменяющего звонка, скажем, на следующее утро или даже в тот же день. Всё заново взвесили и решили, что мои услуги не требуются. И хотя я вслух такого не говорю и не люблю терять заработок, случается, что думаю: и правильно, это самое для тебя лучшее.

Рита могла бы войти ко мне и небрежно сообщить: «Миссис Нэш — вчерашняя, утренняя. Можно вычеркнуть».

Я сказал:

«Фотографии либо пришлите, либо сами привезите».

Казалось, она приросла к стулу. И по-прежнему крепко, до белизны в костяшках, сжимала ремешок сумочки.

Может, когда-нибудь напишут книгу о дамских сумочках, ручных и наплечных. Если уже не написали. Про то, как они за них держатся, точно за лучших друзей. Когда все остальное рушится. И чего в них только нет. (Сколько я их обшарил — поди сочти.)

Там, где она сейчас, сумочки запрещены. Ремешки.

И теперь, конечно, эта сумочка у меня — наряду со всем прочим. На хранении. И впрямь как собачка. Я с ней разговариваю, глажу ее. Внутри то, что в ней было в определенный день — двадцатого ноября 1995 года. Два года назад. Бумажка с моими условиями, сложенная вчетверо.

Трактат о ручных сумочках.

«Пиши, Джордж, записывай все. Для меня».

Моя учительница.

Она так держала этот ремешок, словно ждала, что сумочка двинется первой.

«Ну что ж, — сказал я. — Если ничего больше…»

Больше — это весь рассказ, к примеру. Вся история. Но они не обязаны с тобой делиться. Можешь работать и не зная.

Я протянул ей руку сквозь солнечный барьер. Она смогла-таки подняться на ноги.

Чуть погодя я подошел к окну — может, увижу, как она переходит улицу. Словно простым взглядом рассчитывал уберечь от того, чтобы слепо сунуться под чьи-нибудь колеса. И вот она — стоит посреди улицы, застряла на островке безопасности. Солнце освещает голову. Перешла на ту сторону и двинулась налево, мимо цветочного магазина Джексона, крепко сжимая ремешок сумочки.

Рита вошла и увидела, куда я смотрю. Ей всякий раз есть что сказать о клиентке (в свое время побывала в их шкуре). Но никогда раньше я такого не делал — никогда не смотрел на них в окно. Она это отметила, голову даю на отсечение. Она хороший детектив, ничего не упустит. Потом, меньше недели спустя, сказала мне: «Что-то на тебя нашло, Джордж».

Когда она застала меня у окна, я повернулся к ней и сказал, точно оправдываясь: «Красиво. Хороший день».

«Для кого-то — может быть», — отозвалась она.

Принесла кофе. Поставила и невинно кивнула словно бы в сторону третьего лица, еще находящегося в комнате.

«Думаю, не для нее».

Солнце вспышками выхватывает замерзший огонь. Рябина, пираканта, плющ во всем их багрянце. Край, где кругом полная гарантия, где ничто не должно нарушать спокойствия.

Рита, тебе работенка.

А то и вовсе никакой работы. Я, может, никогда бы ее больше не увидел, никогда бы не узнал всю историю и не стал бы ее частью, если бы не маленькая моя персональная страсть (и вдруг открывшийся талант). Не только острый глаз и тонкий нюх — еще и разборчивый вкус. Я неплохо готовлю. Даже самому себе.

Супермаркет вечером следующего дня. В пятницу. Совпадения, конечно, бывают. Но я только наполовину в них верю. Я детектив. Мы видим то, что готовы видеть.

Она была там. Я огибал полки с продуктами. Она стояла в проходе. Я сделал шаг назад. Она держала банку и читала наклейку — казалось, бесцельно, точно задержалась у стеллажа в книжном магазине.

Взглянул и отступил за полки. Нужды в этом не было никакой, но что делать — привычка. Профессиональный рефлекс. И что-то к тому же в нем всегда есть — в этом моменте, который ты можешь продлить. Ты видишь, а тебя нет. Странное побуждение взять под охрану.

Ха! Магазинный детектив. (Кстати, мог в своё время им стать.) Как будто она способна была вдруг сунуть эту банку в карман. А что, почему нет? Женщины в кашемировых куртках иногда вытворяют страннейшие вещи. Бесцельно расхаживают как во сне, а потом хвать что-то с полки. А когда наступает неприятная минута, оправдываются тем, что муж, мол, меня больше не любит.

Мадам, пройдемте-ка.

Но мне кажется, я понял, глядя из-за угла, каково ей сейчас. Что ты делаешь, когда твой муж встречается с кем-то еще? Когда жизнь течет своим чередом, но омывает этот новый и не особенно даже скрытый факт. Ты идешь, останавливаешься у отдела деликатесов и смотришь на коробки и банки как на запретные плоды.

Мне кажется, я понял. Готовка. Для нее тоже это много значило — важное занятие, страсть. Раньше, может быть, ее жизнь была бесконечным пиршеством. Я понял это, хотя в моей жизни ничего такого не было. Званые обеды, хлопанье пробок. Яркий свет окон из-за ветвей.

Но что ты делаешь, когда все это рушится? Есть-то все равно надо. (И это хорошо известный заменитель.) Причем не только самой, но и его кормить. И ты продолжаешь готовить. Готовишь даже усердней прежнего, потому что — а вдруг? — цепляешься за слабенькую, жалкую надежду, что этим приманишь его обратно.

«Наверняка, — говорят они себе (но Рита не могла себя так утешать), — наверняка она не умеет так готовить…»