Теперь остается только тряска поезда и ритмическое движение бедра солдата относительно бедра вдовы. Конечно, он прижат и к бедру толстухи, и та старается отодвинуться от него, в чем нет никакой необходимости, потому что он даже не чувствует прикосновения к ее расплывшимся по сиденью ягодицам. Его взгляд прикован к большому золотому кресту между грудей вдовы – крестик трогательно покачивается в вырезе ее платья. Тюк. Остановился. Тюк. Крестик ударяет то по одной влажной груди, то по другой и словно медлит в промежутке, как бы застревая между двумя магнитами. Колодец и маятник[23]. Он загипнотизирован. Она смотрит в окно, разглядывает оливковые деревья, словно никогда их не видела. Он неловко поднимается, делает полупоклон дамам и пытается открыть окно. Когда он снова садится, его рука случайно касается живота вдовы. Она, похоже, не замечает этого. Он кладет левую руку на сиденье между своей ногой и ее и начинает ввинчивать свои гибкие пальцы под мягкую плоть ее бедра. Женщина продолжает разглядывать оливковые деревья, словно она Господь Бог и только что сотворила их, а теперь думает, как назвать.

Огромная толстуха тем временем убирает свой роман в переливчатую зеленую пластиковую сумку на тесемках, набитую пахучими сырами и начинающими чернеть бананами. А бабушка заворачивает концы салями в засаленную газету. Мать надевает на девочку свитер, вытирает ей лицо платком, любовно увлажненным материнской слюной. Поезд со скрежетом останавливается на станции под названием, скажем, Прицци, и толстуха, мать, бабушка и девочка выходят из купе. Поезд снова трогается. Золотой крестик начинает покачиваться – тюк-пауза-тюк – между влажных грудей вдовы, пальцы углубляются под бедро вдовы, а вдова продолжает взирать на оливковые деревья. Наконец пальцы оказываются между ее бедер, раздвигают их и устремляются вверх в жаркое пространство между ее тяжелыми черными чулками и подвязками, а потом проскальзывают под подвязки во влажное, неприкрытое трусиками место между ее ног.

Поезд въезжает в galleria, или туннель, и в полутьме осторожность и робость забыты окончательно. Солдатский ботинок где-то в воздухе, темные стены туннеля, гипнотизирующее раскачивание поезда и долгий высокий свисток, когда поезд наконец появляется на свет божий. Вдова без единого слова выходит на станции под названием, скажем, Бивона. Она пересекает пути, осторожно перешагивая через рельсы в своих узеньких черных туфлях и тяжелых черных чулках. Солдат смотрит ей вслед, словно Адам, не знающий, как ее назвать. Потом вскакивает и бросается за ней из поезда. Но тут на пути его оказывается длинный товарный состав, который тащится по параллельным путям. За вагонами мужчина теряет ее из вида. Наконец двадцать пять грузовых вагонов проходят, но она к тому времени исчезает навсегда.

Вот один из сценариев молниеносной случки.

Молниеносна эта случка не потому, что ширинки на молниях вытесняют ширинки на пуговицах, и не потому, что ее участники так уж убийственно привлекательны, а потому, что в этом происшествии события сжаты как во сне и, кажется, не вызывают ни чувства раскаяния, ни вины; просто тут нет никаких разговоров о ее покойном муже или его невесте, нет никакой корысти, тут нет вообще никаких разговоров. Молниеносная случка – вещь абсолютно чистая. Она лишена каких-либо скрытых мотивов. Здесь нет силового компонента. Мужчина не «берет», а женщина не «дает». Никто не пытается наставить рога мужу или унизить жену. Никто никому не пытается что-либо доказать, никто не пытается получить что-либо от другого. Чище молниеносной случки и быть ничего не может. И встречается она реже единорога. У меня молниеносной случки никогда не было. Иногда казалось, она уже совсем близко, но тут я обнаруживала лошадь с рогом из папье-маше или двух клоунов, одетых единорогом. У меня чуть было не случилось нечто подобное с Алессандро, моим флорентийским другом. Но в конечном счете он оказался клоуном, выряженным единорогом.

Можете считать сей пестрый гобелен моей жизнью.

В шесть утра мы приземлились во франкфуртском Флюгхафене[25], вывалились из самолета в устланный резиновыми дорожками зал ожидания, который, несмотря на всю сверкающую новизну, наводил на мысли о лагерях смерти и депортациях. Целый час прождали, когда дозаправят наш 747-й. Все психоаналитики сидели неподвижно на сочлененных в ряды стульях из прессованного стекловолокна – серый, желтый, серый, желтый, серый, желтый… Безрадостность цветовой гаммы могла сравниться разве что с безрадостным выражением их лиц.

Они так и излучали респектабельность, угрюмую квинтэссенцию солидности, невзирая на длинные волосы, маленькие, пробные бородки, очки в тонкой металлической оправе и жен, одетых с претензией на богему, какую позволяют себе представители среднего класса: сандалии из кожи, мексиканские шали, поделки ювелиров из Виллиджа. Именно это, по зрелом размышлении, мне больше всего не нравилось у психоаналитиков. Они придерживаются умеренно левых взглядов, подписывают воззвания за мир, развешивают в своих кабинетах репродукции «Герники»… но все это камуфляж. Когда дело доходит до коренных вопросов: семья, положение женщины, денежки, перетекающие из кармана пациента в карман доктора, – тут они истые реакционеры. Тут у них на первом месте собственный интерес, как и у социал-дарвинистов Викторианской эпохи.

«Но женщины всегда серые кардиналы», – сказал мой последний психоаналитик, когда я попыталась объяснить, что чувствую себя бессовестной, ради получения от мужчин желаемого всегда использую женские чары. Наш окончательный разрыв произошел всего за несколько недель до путешествия в Вену. Я все равно никогда не доверяла Колнеру, но тем не менее продолжала его посещать, исходя из допущения, что недоверие – моя проблема.

– Но неужели вы не понимаете, – кричала я с кушетки, – в этом-то все и дело! Женщины используют сексуальную привлекательность, дабы манипулировать мужчинами, они подавляют в себе бешенство, никогда не бывают открытыми и честными…

Но доктор Колнер хотел видеть лишь то, что позволяло смотреть на движение за равные права женщин сквозь призму невроза. Любой протест против традиционного женского поведения непременно трактовался как «фаллический» или «агрессивный». Эти вопросы давно уже стали камнем преткновения, но именно высказывание о «серых кардиналах» наконец-то раскрыло мне глаза на то, как он меня воспринимает.

– Я не верю в то, во что верите вы, – завопила я, – и не уважаю то, во что вы верите, и не уважаю вас за то, что вы в это верите. Если вы делаете такие утверждения о серых кардиналах, то как вы можете понимать что-либо обо мне или о том, против чего я борюсь? Я не хочу жить по тем нормам, по которым живете вы. Я не хочу этой жизни и не понимаю, почему меня должны судить по ее стандартам. И еще я думаю, что вы ни черта не понимаете в женщинах.