не найти мне к дому путь.

Хоть собою я прекрасна,

лишь огонь я вижу ясно…

— Буду я отныне с вами,

стану вашими глазами,

о мой дивный огонек,

как я жить доселе мог!..

— Я скажу вам напрямик

и, надеюсь, не обижу:

я вас слышу в этот миг,

но, увы, почти не вижу

и, коль встречу здесь опять,

вряд ли вас смогу узнать.

— Не беда, что слабо зренье,

пусть огонь родится в тренье

наших рук и наших тел;

ровно в полночь вспыхнет пламя

и поднимется над нами,

чтоб твой взгляд всегда горел.

— Знаю, в песнях я пылаю,

но едва шарманки звук

стихнет, вмиг угаснет пламя,

и, усталыми глазами

обведя ваш тесный круг,

я увижу на мгновенье

только призрачные тени…

В тот самый момент, когда наши голоса сливаются в унисон, ее левый каблучок застревает в щели между булыжниками; она клонится на бок, словно волчок на исходе вращения, и с размаху падает на скользкую мостовую. Нелепое, но страшное происшествие. Кровь брызжет на ее платьице из пушистых перьев. Она похожа на раздавленную чайку. Но даже в этом истерзанном виде я нахожу ее волнующе прекрасной. Двигаясь на ощупь, точно сомнамбула, она с трудом надевает очки с перекошенными дужками. Мать сжимает ее руку куда тверже, чем обычно делают родители, — скорее она поддерживает дочь.

Я пытаюсь хоть что-нибудь сказать девочке, но слова не идут у меня с языка. Не могу понять, почему такие огромные дивные глаза настолько плохо видят, что она спотыкается на ровном месте.

Докторша Мадлен и мать девочки перебрасываются несколькими словами — обычно так разговаривают хозяйки двух собачек, которые рвутся друг к другу.

Сердце у меня колотится как сумасшедшее, мне уже трудно дышать, кажется, что часы в груди разбухли и перекрыли горло. Откуда она возникла — уже не вылупилась ли из яйца? Нельзя ли попробовать ее на вкус, — может, она шоколадная? И вообще, что это за неразбериха?!

Я стараюсь поймать взгляд маленькой певицы, но ее волшебный ротик властно притягивает мои собственные глаза. Никогда бы не подумал, что можно столько времени любоваться чьими-то губами.

И вдруг кукушка у меня в груди начинает куковать — громко, гораздо громче, чем во время приступов болезни. Такое ощущение, что шестеренки моих часов крутятся с бешеной скоростью, как будто я проглотил вертолет. Эти громкие мерные звуки разрывают мои барабанные перепонки, я затыкаю уши, но им от этого, конечно, еще больней. Сейчас стрелки проткнут мне горло. Докторша Мадлен пытается успокоить меня бережными, замедленными жестами, на манер птицелова, который хочет достать из клетки напуганную канарейку. Мне становится невыносимо жарко.

Ах, как я мечтаю выглядеть царственным беркутом или величественным альбатросом, — увы, вместо этого я превратился в жалкую пичугу, сотрясаемую изнутри. Одна только надежда, что маленькая певица меня не разглядела. Мое кукованье и тиканье внезапно завершаются резким щелчком, глаза расширяются, и я оказываюсь лицом к лицу с небесной лазурью. Мадлен, вцепившись в мой воротник железной рукой, легонько приподнимает меня над землей и ставит на ноги. Потом сжимает мое плечо со словами:

— Немедленно домой! Смотри, как ты всех напугал! Всех!

Она выглядит сердитой и вместе с тем обеспокоенной. А мне стыдно. Но в то же время я перебираю в памяти черты девочки, похожей на цветущее деревце, которая поет без очков и смело глядит прямо на солнце. И я незаметно влюбляюсь. Впрочем, почему «незаметно» — очень даже заметно. Для моих внутренних часов настал самый жаркий день на свете.

После пятнадцатиминутной настройки ходиков и тарелки вкусного вермишелевого супа я вернулся в свое странное «нормальное» состояние.

А Мадлен осунулась — такое лицо у нее бывает, когда она слишком долго убаюкивает меня, только сейчас она выглядит очень уж озабоченной.

— Твое сердце — всего лишь протез, оно куда более хрупкое, чем обыкновенные сердца, и так будет всегда. Часовой механизм, в отличие от тканей нашего тела, с трудом переносит человеческие эмоции. И ты должен быть крайне осторожным. То, что произошло в городе, когда ты увидал эту крошку певицу, подтверждает мои страхи: любовь для тебя слишком опасна.

— А мне понравилось смотреть на ее губки.

— Не говори так!

— И еще у нее на щеках играют ямочки, все время по-разному, а уж когда она улыбается, тут от нее прямо глаз не оторвать.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Любовь кажется тебе приятной игрой, но это игра с огнем — гибельная игра, особенно для человека с деревянным сердцем. Вспомни, ведь во время приступов кашля зубчатые колесики причиняют тебе боль, верно?

— Да.

— Так поверь мне, что это сущие пустяки в сравнении с той болью, которую может причинить тебе любовь. Все наслаждения, все радости, которыми любовь одаривает людей, им рано или поздно приходится искупать страданиями. И чем сильней любишь, тем тяжелей будет грядущая расплата — боль. Ты узнаешь боль одиночества, боль ревности, боль непонимания, боль измены и несправедливости. Холод будет пронизывать тебя до мозга костей, кровь твоя превратится в колкие ледышки, ты почувствуешь, как они перекатываются у тебя под кожей. И механизм твоего сердца разобьется вдребезги. Я ведь своими руками вставила тебе в грудь эти часы и прекрасно знаю пределы их возможностей. Допускаю, что они выдержат накал любовных восторгов, хотя и это сомнительно. Но они недостаточно прочны, чтобы устоять против любовных печалей.

И Мадлен улыбается своей странной улыбкой, в которой сквозит непонятная грусть, только теперь я вижу, что она уже не сердится.

Тайна, окружающая маленькую певицу, не дает мне покоя. Я мысленно составляю коллекцию всего, из чего складывается ее образ — длинные ресницы, ямочки на щеках, точеный носик, лукаво изогнутые губки, — и лелею воспоминание о ней, как лелеют редкий цветок. На это у меня уходят целые дни.

Одна мысль владеет мною: как бы опять увидеть ее, как бы снова испытать то сладостное, невыразимое ощущение, что и в прошлый раз. Ну, чем я рискую — что у меня дым из ушей пойдет? Что мое сердце придется часто ремонтировать? Ишь, напугали! Да мне эту штуковину чинят с тех пор, как я родился на свет! Неужели это так опасно, что я могу умереть? Что ж, возможно, однако если я больше не увижу маленькую певицу, мне грозит другая опасность — жить без нее, а это, мне кажется, куда страшнее.

Теперь я гораздо лучше понимаю, отчего Докторша Мадлен так упорно откладывала мою встречу с внешним миром. Пока не узнаешь вкуса клубники с сахаром, не станешь клянчить ее каждый божий день.

Бывают вечера, когда маленькая певица навещает меня во сне. Например, сегодня ночью она, став совсем уж крошечной, эдакой Дюймовочкой, проникла в замочную скважину моего сердца, уселась верхом на часовую стрелку и устремила на меня бархатный взгляд грациозной лани. Даже во сне я впал в экстаз. Потом она начала ласково лизать мою минутную стрелку. Я ощутил себя цветком, с которого собирают мед, и тут в моем механизме что-то пришло в движение — сам не знаю, только ли сердце или что-то еще… щелк-ку-ку! щелк-ку-ку! Проклятая кукушка! Я проснулся внезапно, как от толчка.