в косую линейку. Как школьник, тер он пальцем переносицу и время от времени макал перо в чернила, которые быстро высыхали. Нужные слова не приходили. Не зная, с чего начать, он мысленно обращался к незримому собеседнику: «Нет!.. Не так-то просто сломать меня, товарищ Ломиворота! Я еще постою за себя! Я тебя заставлю сказать правду, почему не берешь на работу».

Вспомнив, как пишутся заявления, Толик в верхнем правом углу неровными, вразвалку поставленными буквами начал:

«Секретарю парткома Московского механического завода тов. Родионову от Максакова Анатолия Александровича, отбывшего срок исправительно-трудовых работ, имеющего в прошлом судимость.

Заявление

Товарищ секретарь парткома! Простите меня, если я чего-нибудь не так напишу. Но то, что напишу, от чистого сердца.

В прошлом я судим. Отбыл срок наказания и вернулся домой, в Москву. Вернулся с надеждой, что честным трудом своим покрою обидные ошибки молодости. У меня рабочие руки и профессия токаря пятого разряда. Если верить объявлениям, какие вы развешиваете в Мосгорсправке, то в этой профессии у вас большая нужда. Да и не только у вас, но и на некоторых других предприятиях. Но куда бы я ни обращался, меня не принимают, как только доходит дело до анкеты. Отказали мне и на вашем заводе, хотя я точно знаю, что токари вам до зарезу нужны.

Вас я как коммуниста и как одного из руководителей завода хочу спросить: что остается делать здоровому человеку, когда его лишают главного в жизни — трудиться на благо Родины, для своего народа? Ваш заместитель начальника отдела кадров Ломиворота сказал мне, что вам нужны люди с хорошей биографией, люди проверенные и надежные. Так что же остается делать тем, у кого биография с пятнами, кто в молодости однажды ошибся и всю жизнь не забудет этой ошибки? Неужели его за старые провинности нужно еще сильнее втаптывать в грязь и плевать в лицо обидные слова?

Я ничего у вас не прошу, тов. Родионов. Прошу только одного — ответьте мне на мое письмо: что мне делать? Нехорошие мысли точат иногда мою голову, и я начинаю бояться за себя.

Прошу не отказать в моей просьбе.

Мой адрес: Ременный переулок, дом 17, квартира 3.

Праздношатающийся Максаков Анатолий».

Толик перечитал заявление, запечатал его в конверт и задумался: как скоротать вечер? Катюша сегодня не придет: она работает в ночную смену. Денег ни копейки. Нет папирос. В комоде лежит неразменная сотенная бумажка. Мать придет еще не скоро. Никогда в жизни Толику не хотелось так выпить, как сейчас. Повертел в руках новенькую, хрустящую сотню и положил назад. А что, если еще раз... последний раз занять у Князя? Ведь он обещал...

Толик отправился в Измайлово. Всю дорогу он молил об одном: не застать бы его дома. Деньги даст сестра.

Но Князь был дома. Приходу Толика он нисколько не удивился. Спокойно открыл дверь и, не обращая на него внимания, будто тот выбегал за папиросами в магазин, вернулся к столу, за которым сидел незнакомый рыжеволосый парень. В грязных и потных пальцах его ходила колода потертых карт. Играли в очко.

Толик молча прошел к столу и сел на свободный стул. Карты перешли к Князю. Он начал банковать. Перетасовав колоду, дал карту и Толику. Тот отодвинул ее:

— У меня нет денег.

Князь небрежно отсчитал ему двести рублей:

— За тобой пятьсот. В банке червонец. На сколько? Толик посмотрел карту и молча протянул руку к колоде:

— Давай.

К тузу пришла десятка.

...В этот вечер Толик впервые за четыре месяца после возвращения из лагеря напился. Напился так, что многое не помнил: как пили, где пили, что делали... Домой его привез узкоплечий парень с рыжей челкой, с которым они играли в очко. Князь называл его Серым.

Утром, лежа с головной болью в постели, он мучительно вспоминал подробности прошедшей ночи. В воображении неотступно сновала колода карт. Мелькали короли, дамы, семерки... К тузу приходила десятка, к семерке — восьмерка, потом шестерка... И челка, слипшаяся рыжая челка свисала на веснушчатый узкий лоб Серого. Смутно припоминалось, как ехали в такси, поднимался по крутым ступеням тускло освещенной лестницы, доставал ключ, открывал дверь, как увидел перед собой большие, испуганные глаза матери... Дальше все словно провалилось в какую-то черную бездну. В голове кружило, подташнивало... И, точно сквозь густой молочный туман, вспомнил, что условился с Князем встретиться сегодня в три часа у входа в Казанский вокзал...

Толик лежал неподвижно, боясь открыть глаза. Самое страшное в эту минуту было для него встретить взгляд матери. Испуганный, страдальческий взгляд.

3

Тот, кому в лютые январские морозы доводилось собственными боками испытать, что такое теплушка военных лет с тремя рядами нар, тому еще долгие годы будет казаться удобным, как родной дом, даже плохонький, дребезжащий на стыках рельсов зеленый вагон старого российского образца. А если к тому же есть своя отдельная полка да хорошие соседи, которые не прочь забить «морского козла», то и время летит незаметно. Пассажиру, подсевшему на одной из станций, трудно бывает отличить, кто здесь родственники, а кто просто дорожные спутники. Нигде с такой душевной искренностью не живет хлебосолье, как в дороге, под крышей жесткого вагона.

С волнением подъезжает пассажир к Москве. Много разных планов промелькнет в голове его, пока он, отлежав бока, ожидает столицу, рисуя ее в своем воображении та кой величественной, какой она обычно выглядит на открытках, в киножурналах и в рассказах восторженных бывальцев.

...Последнюю ночь перед Москвой многие почти совсем не спали. Мужчины целыми часами простаивали в тамбуре и без конца курили. Не было уже тех бойких разговоров и шуток, которые оживляли вагон, когда он стучал по рельсам за тысячи километров от столицы. А последние часы в вагоне чувствовалось какое-то особенное напряжение и озабоченность. Матери сосредоточенно наряжали в лучшее платье детей, солдат-отпускник, еще в части припасший флакон цветочного одеколона, здесь его распечатал и, не жалея, почти умылся им. Молодой матрос, в течение двух последних суток прессовавший под матрацем складки на широченных брюках, был ими очень доволен. Когда кто-то из соседей по купе пошутил: «Тронь — обрежешься», матрос с минуту не мог прогнать широкую улыбку со своего обветренного и загорелого лица.

Лишь один студент из Ленинграда, до фанатизма влюбленный в свой город, с подчеркнуто равнодушной позой лежал на средней полке и демонстрировал перед товарищем москвичом безразличие к этому, как он выразился, «безалаберному и купеческому городу с кривыми улицами». О том, какой город красивее — Москва или Ленинград,