И я начал вспоминать детство. Полагаю, мне было чего стыдиться. Я был полным ребенком. Не умел общаться с девочками. Не умел танцевать. Наша семья была бедной. Несколько моих рубашек были сшиты из кусков ткани, которые бабушка собирала для лоскутных одеял. Но все это казалось мне смешным. Ни одна из этих неловкостей взросления не ощущалась слишком болезненно. Но чем больше я слушал рыдания окружающих, тем больше подозревал, что должно быть что-то еще. И вот я кое-что вспомнил. Этому предшествовало чувство страха – будто мое тело просило разум заблокировать воспоминание.

Именно там, на коврике для йоги, я впервые за несколько десятилетий вспомнил, что большую часть детства я постоянно писался. Серьезно, что-то в моем теле просто отказывалось срабатывать, пока мне не исполнилось двенадцать. Воспоминание было будто не обо мне, а о совершенно другом человеке. Словно я прожил несколько жизней, был несколькими людьми, и один из них рос с маленьким мочевым пузырем и вечно мокрыми штанами. Неужели это правда был я?

Но все было так. Первые пять лет своей социальной жизни я прятался от сверстников. В начальных классах я ходил по коридорам, прикрывая свою промежность книгами, чтобы никто не увидел мокрого пятна. Это действительно был я. И эта история была обо мне. Не о ком-то другом, а обо мне. Я внезапно вспомнил, как одну долгую зиму постоянно натягивал куртку до колен, чтобы никто не увидел мои мокрые штаны.

И тут в голове возникло одно конкретное воспоминание. Мне до сих пор кажется, что Бог целенаправленно вторгся в мои мысли именно здесь, в Onsite, месте достаточно безопасном, чтобы принять эту болезненную правду. Я вспомнил начальную школу и день, когда мы шли на урок музыки из нашего классного кабинета. Мы выстроились в линейку и пошли так через улицу и игровую площадку в отдельный класс, который я, кстати, любил: он был заполнен инструментами, стойками для хора и огромными плакатами с нотами симфоний, которые из-за своей сложности скорее походили на азбуку Морзе. В тот день это произошло со мной снова. Я описался и очень переживал. В классном кабинете были парты, за которыми можно было спрятаться, но на уроках музыки мы сидели в открытом кругу, и все ученики могли видеть друг друга.

Когда мы выстроились в коридоре, мое сердце забилось так быстро и так сильно, будто перекачивало не кровь, а деготь. На улице было довольно тепло, но я надел куртку и натянул ее как можно ниже, пока мы шли через коридор, внутренний двор и детскую площадку к временной постройке, которая была нашим музыкальным залом. Когда мы вошли, стало так жарко, что все сняли куртки и скинули их в кучу. Я свою снимать не стал. Наша учительница велела нам сесть, но стулья стояли слишком близко друг к другу и было неудобно. Она села за фортепиано, и мы начали разучивать песню. Я не пел. Я боялся, что запах разнесется по всей комнате, если я начну петь. И вот ребенок, который сидел рядом со мной, спросил, может ли он пересесть. Причину он не назвал, но довольно скоро стул рядом со мной опустел, а через несколько минут отсели и с другой стороны. В комнате повисла тишина, некоторые дети начали зажимать носы. Одни начали хихикать, а другие спрашивали, почему они смеются. Я тихо сказал, что дело в моей куртке.

– Мою куртку описала собака, – пробормотал я. Кто-то спросил, почему бы мне просто не снять ее. Но я не хотел ее снимать.

Учительница встала и вышла из-за фортепиано. Вряд ли она знала, что делать. Она тихо произнесла мое имя и спросила, не хочу ли я выйти и поговорить об этом. Я сказал, что все дело в куртке, что ее описала собака. И снова она произнесла мое имя, еще тише, а я встал и сказал всему классу, что на куртку написала собака. Я снял ее и бросил в кучу ко всем остальным, но вдруг понял, что весь класс видит мои штаны. Я выбежал за дверь, пробежал через всю детскую площадку и спрятался за деревом. Учительница вышла из класса, подошла ко мне, встала на колени и говорила со мной, но было уже поздно. Мне было всего семь лет, но моя жизнь была кончена.

Это произошло десятки лет назад. Я знаю, что кому-то эта история покажется даже забавной. Но то ли потому, что мы сидели на ковриках для йоги, то ли из-за того, что все вокруг меня плакали, но, клянусь, я сидел и рыдал, вспоминая об этом. Мне было все равно, что все видят и слышат, я просто рыдал.

Как такое яркое событие все это время оставалось в забвении – загадка. В некотором смысле я понимал, что я все еще тот ребенок. Как сказал Билл, я был большим ребенком в костюме, который скрывает настоящего себя: свои недостатки, свое несовершенство и свою человечность.

Не знаю почему, но осознавать это было очень приятно. Я все еще был тем ребенком. Вместе с тем я понял еще кое-что важное: это был замечательный ребенок. Да, он наврал про собаку, да, он был неуклюжим, но это не мешало ему быть замечательным. Прямо там, в Onsite, я начал плакать не потому, что когда-то описался у всех на глазах, а потому что понял: бегая и прячась, я встал на сторону других детей, я убедил себя, что со мной что-то не так. Но это была неправда. Я мог быть другим, но во мне не было ничего плохого. Я был славным малышом. Иногда мог повредничать, но в основном был славным.

Эта история помогла мне понять, почему я начал притворяться. Как только я нашел чем прикрыть свой стыд, я надел этот камуфляж, хотя и чувствовал, что настоящий «я» скрывается за маскировкой.

На создание моей главной роли – писателя – ушло много лет, но были и другие. Я был невидимкой в начальной и средней школе, просто пытаясь выжить. Иногда я мог столкнуться с хулиганами, но в основном мне удавалось их избегать. Я бы сказал, что это была моя первая роль – роль невидимки. Я никому не показывал свою истинную сущность и потрясающе в этом преуспел.

Некоторым людям удается довести этот фокус с исчезновением до совершенства уже во взрослом возрасте. Много лет назад я встречался с девушкой, которая пропадала всякий раз, когда между нами назревал конфликт. Как только возникало напряжение, она просто исчезала. Рано или поздно мы снова сталкивались, или же я шел к ней, чтобы во всем разобраться, но она делала вид, будто ничего не произошло. Одним вечером она набралась смелости раскрыться и объяснила, что всякий раз, когда ей казалось, что она напортачила, она блокировала эту мысль и обретала внутренний покой, полностью уходя от реальности. Она сводила всех с ума, потому что не умела разрешать конфликты, но в ее ложном мире все было в порядке. И как бы безумно это ни звучало, я ее понял. Думаю, она делала то же самое, что и я в средней школе. Она забиралась внутрь себя и становилась невидимкой.

Я играл невидимку долгие годы. Но потом нашел кое-что получше.

Когда я пошел в среднюю школу, служитель нашей церкви спросил, не хочу ли я написать статью для церковной газеты. Я почувствовал, что кто-то наконец заметил меня и задумался, не происходит ли что-нибудь в моем невидимом мире. Сомневаюсь, что служитель подразумевал именно это, но так я все воспринял.

Целую неделю я писал статью, в которой было всего четыреста слов – пара абзацев. Я показал ее служителю, и тот сказал, что я умный и у меня хороший слог. До сих пор помню свои чувства, когда он произнес слово «умный». Я будто немного опьянел. Потерял почву под ногами. Удовольствие на химическом уровне растеклось по моему телу и, сам того не осознавая, я стал «собакой Павлова». Раз я был умен, значит, я чего-то стоил. Поэтому я хотел быть умным.