Когда мы подъехали к больнице, навстречу машине кинулся Антон, отец Орланты. Он был без рубашки, в изорванных брюках; пальцы на ногах кровоточили. Антон растерянно заглянул в джип. «Почему Орланта не с вами? Где Стив и мальчики?» — спросил он. Он решил, что это тот самый джип, в котором мы отъехали от гостиницы, оставив их с женой лежать на дороге. Я объяснила, что это другая машина и что мне ничего не известно про остальных. Не упомянув о своей надежде найти их здесь, в больнице. Теперь мне стало ясно: их нет.

Кое-как я дотащилась до приемного отделения. Ноги болели и подкашивались. Я осмотрела их и увидела глубокие кровоточащие раны на щиколотках; ступни тоже были в порезах. Что случилось? Мой разум отказывался воспринимать происшедшее.

Вокруг меня находились все время что-то говорящие люди. Разговаривать мне ни с кем не хотелось, поэтому я встала в сторонке. Помещение было небольшое, но голоса доносились как будто издали. Кто-то обратился ко мне, тронув меня за плечо: «Это была приливная волна. Очень высокая приливная волна». Стараясь выглядеть непринужденно, я кивнула, сделав вид, что давно уже все знаю. Однако… приливная волна — это слишком конкретно. Такое не выдумаешь. Сердце упало. Я опустилась на деревянную скамью, стоявшую в углу у стены, лицом ко входу.

Они все еще могут сюда войти. На Шри-Ланке не бывает высоких приливов. Эти люди сами не знают, о чем говорят. Образ Стива, идущего с нашими мальчиками, продолжал выжигать мозг. Вот Стив подходит к двери, на одной его руке — Вик, на другой — Малли, все трое практически раздеты… «Но они не могли выжить, просто не могли», — строго одернула я себя. И все-таки тихонько безнадежно бормотала, что всякое возможно, что есть еще самый слабенький шанс.

В больничный двор периодически заезжали фургоны и грузовики. Все происходило очень быстро: хлопали двери, слышались громкие голоса, кто-то самостоятельно выбирался из машин, кого-то выносили; сестры и врачи выбегали во двор, каталки грохотали по пандусу. Одну женщину положили на скамью рядом со мной. Ее длинные волосы были спутаны и закрывали лицо. Она бормотала что-то бессвязное. Ее прикрыли простыней, так как она была совсем голой, но из-под простыни торчали ноги, покрытые засохшей грязью. Я не могла отвести взгляда от слизи в ее волосах — то были водоросли.

Антон тоже находился в приемном покое. Он выжидал очередную машину и всякий раз, как она подъезжала, выскакивал наружу — посмотреть, не привезли ли его или моих родных. Я не двигалась с места. Не хотелось все время обманываться, как это происходило с Антоном. Он возвращался буквально через несколько минут, каждый раз качая головой. Время от времени привозили детей. Это были другие дети, не Вик и Малли. Я провожала взглядом каждый отъезжающий пустой грузовик: «Вот и в этой машине их нет. Вряд ли они остались в живых».

Раны на ногах болели. Медсестра собралась обработать и перевязать их и пригласила меня в кабинет. Я сделала вид, что не слышу, но мысленно попросила ее отвалить от меня и оставить в покое. «Какое мне дело до моих порезов, когда случилось нечто чудовищное, а я толком даже не знаю что…» — пронеслось в голове. Антон все время разговаривал то с врачами, то с сестрами. Израненные ноги ему перебинтовали. Он нахваливал мне персонал больницы, рассказывая, какие они молодцы и как замечательно справляются, несмотря на скудные условия и весь этот хаос. «Уж мне ли не понимать, — добавил он, — сам врач. Отлично работают, просто замечательно!» — «Будто мне не все равно», — сказала я про себя.

Все скамейки были уже переполнены. В приемном покое стало нечем дышать, но я не могла выйти во двор, просто оставив свое место. Если я даже пошевелюсь, его тут же займут. А мне хотелось сидеть в своем углу, где хотя бы можно привалиться к стене.

Я все еще была мокрой. Сестра, от которой я отмахнулась, принесла футболку и предложила переодеться. Мне хотелось надеть сухое, но где это сделать? Ни в одну из их уборных я не пойду, в них стоит жуткая вонь. При одной мысли об этом меня замутило. Поэтому я прямо на месте стянула с себя мокрую голубую майку и кинула ее на пол между скамейкой и стеной, затем надела сухую футболку. Она была фиолетовая, с жизнерадостным желтым мишкой на груди.

Иногда ко мне подходили знакомые: водители джипов, часто видевшие нас в заповеднике; несколько официантов из гостиницы. У них были добрые, встревоженные лица. Они спрашивали, где моя семья, где дети, нашла ли я кого-нибудь. Я пожимала плечами, мотала головой и хотела лишь, чтобы меня оставили в покое. Каждый раз, когда кто-то направлялся в мою сторону, меня охватывал ужас: вот сейчас именно он мне скажет, что Стив погиб, что погибли мальчики или родители.

Мимо моей скамьи прошел массажист из гостиницы. Я была у него лишь накануне: расслабляющий рождественский сеанс. Он массировал меня на открытой террасе, в разгар дневной жары. Внизу на лужайке Вик играл в крикет сам с собой: забрасывал мячами пустое кресло, потому что Стив ушел вздремнуть. Малли потягивал спрайт; на голове у него красовался колпак Санты, мигающий разноцветными огнями. Этот дурацкий колпак Стив купил в дисконте на Тэлли-Хо в Северном Финчли[4], зная, что Малли придет в восторг. Я мысленно перебирала все это, затем быстро прогнала воспоминания прочь. Не буду думать о вчерашнем дне. Не среди этого безумия. Особенно если их уже нет в живых. Чертов универмаг на улице Тэлли-Хо — всегда его ненавидела.

Появление массажиста меня разозлило. Он выглядел целым, невредимым и даже не вымокшим. «Как этот массажист умудрился выжить? Вик и Мал, наверное, погибли, а почему он нет?» — задавала я себе один и тот же вопрос всякий раз, как видела знакомое лицо. Почему они все живы? Ведь их же тоже должно было накрыть волной. Почему они не умерли?

Когда в больнице появился Метте, я почувствовала себя чуть спокойнее и даже обрадовалась ему. Метте — водитель, который всегда возил нас на сафари. Мы знакомы очень давно. Накануне вечером мы распрощались с ним у ворот гостиницы после очередного выезда. Сафари не задалось: лишь один раз, уже в сумерках, перед нами мелькнул медведь. Мы сказали Метте, что уезжаем и снова увидимся только в августе. Вику, которому всегда не терпелось вернуться, я объяснила, что до августа ждать недолго. Метте приехал в больницу, поскольку кто-то сказал ему, что я нахожусь там одна. Он сел рядом со мной на скамью, но ни о чем не расспрашивал. Первой спросила я — который час. Он сказал, что уже полдень.

Через некоторое время фургоны, грузовики и джипы перестали въезжать на больничный двор. Приемный покой опустел, стало тихо. Тишина оказалась невыносимой. Было гораздо легче, когда вокруг суетились и кричали — по крайней мере тогда хоть что-то происходило. Теперь, в пустоте, я не находила себе места и наконец попросила Метте отвезти меня назад, в заповедник. Он согласился. «Надо возвращаться, — говорила я себе. — Вдруг они меня там ждут?» Я знала, что никто не ждет, но надо было проверить.

Я направилась к джипу Метте. Шла босиком. Гравий во дворе был раскаленный от зноя, и раны на ногах горели огнем. Мы поехали через Тиссу[5]. Из динамиков доносились голоса, передающие что-то неотложное. Все магазины были закрыты, а улицы кишели народом. По городу в самых разных направлениях буквально носились тракторы с набитыми людьми прицепами. Джип Метте с трудом прополз почти двадцать пять километров до «Ялы». Когда мы свернули на аллею, подводившую к воротам парка, я ее не узнала. Раньше эта аллея шла через кустарниковые джунгли, теперь по обе стороны дороги тянулось бесконечное болото.