4) выведение христианства из деятельности и учения основателя этой религии, ставшего затем богом христианства.

Эти легенды о раннем христианстве широко распространены не только среди богословов, но и среди идеалистически настроенных буржуазных историков. Современная историческая наука изживает эти совершенно ложные представления, выросшие из лютеранской реформы XVI века, и ставит на их место историко-материалистическое объяснение христианства, как реального исторического, явления, объясняемого теми общими условиями, какие мы обнаруживаем в начале всякой религии.

Больше, чем кто бы то ни было, Робертсон приложил усилия для доказательства того факта, что в развитии раннего христианства нет ничего своеобразного. Даже мифы, из которых выкристаллизовываются богословские понятия христианства, не заключают в себе ничего нового сравнительно с тем, что показывает нам развитие других религий.

Таким образом, Робертсон руководится в своем исследовании сравнительно-мифологическим и сравнительно-историческим методом. Он шаг за шагом раскрывает реальную эволюцию христианства и христианской церкви. Он показывает, что на всем протяжении своего развития христианская церковь была организацией насилия и эксплуатации.

В книге Робертсона собран обширный и чрезвычайно интересный материал фактов, разоблачающих христианство. Однако, читатель должен иметь в виду, что автор не только не марксист, но стоит на буржуазной идеалистической точке зрения при объяснении христианства. Поэтому собранные им факты необходимо освещать с марксистской точки зрения.

Как отвечает Робертсон на важнейший вопрос, почему христианская религия восторжествовала над целым рядом других сходных восточных религий? Он говорит, что христианство «выжило, приспособилось, лучше других религий ассимилировалось в окружающей среде». Он говорит: «Если церковь выжила, то в этом можно видеть, с одной стороны, только результат ассимиляции с существующими культами, а с другой стороны — отказ от такой ассимиляции». Церковь боролась с остальными религиями и вместе с тем усваивала всевозможные языческие культы.

Такое объяснение совершенно неудовлетворительно. Робертсон просто не считается с экономическими силами, обеспечившими торжество христианству.

Он не отказывается от экономического объяснения христианства, но его попытки надо признать прямо неудачными. Он не знает Маркса, не знаком с историческим материализмом и поэтому на каждом шагу делает грубые ошибки. Он спрашивает: почему христианская церковь вела непрерывную внутреннюю борьбу с различными сектами? Для марксиста этот вопрос не составляет затруднений. В христианском государстве, то есть в таком государстве, где церковь является официально признанным учреждением, а духовенство входит в состав господствующих классов, классовая борьба ведется под оболочкой религиозных интересов. Экономические, политические, национальные интересы находят такое выражение в ересях. Гностики были представителями аристократической интеллигенции, ариане отражали интересы племенных вождей германских народов, селившихся в Римской империи, манихейцы были представителями народностей, живущих на границах Персии на Востоке, и т. д.

Вместо этого Робертсон дает следующее тяжелое и по существу неправильное объяснение: Основным социологическим фактом надо считать существование организации с прочной экономической жизнью — прочной, так как она обслуживала постоянный спрос в недрах общества, чьи учреждения все более и более страдали от экономического упадка. Когда начинались враждебные действия со стороны внешних сил, составные элементы этой организации сплачивались, чтобы оказать сопротивление и выжить. Впоследствии спорящие группы боролись одна против другой за обладание могуществом и престижем церковной организации. История обоих видов борьбы (с внешними врагами и с отдельными группировками внутри церкви) есть вместе с тем история христианской догмы и иерархической структуры церкви.

Попробуем разобраться в этом утверждении. Робертсон пытается дать социологическое и экономическое объяснение общего хода развития церкви. Он рассматривает ее, как самодовлеющий замкнутый организм, как боевую организацию, живущую в распадающемся римском обществе.

Церковная организация состоит из духовенства, которое получает свои доходы от верующих масс. Эти доходы Робертсон считает экономической базой церкви. Такое понимание не имеет ничего общего с марксистским. С точки зрения исторического материализма церковные доходы становятся фактом экономическим, поскольку здесь устанавливаются отношения между эксплуатирующим и эксплуатируемым классами. Следовательно, дело идет о противоречии духовенства, как составной части эксплуататорских классов, и деревенской или городской бедноты, закабаленной церквами и монастырями. Надо говорить не о церковном организме и общественной среде, а о классовой борьбе.

Точно так же совершенно неверно, будто внутри церкви борющиеся группы стремились к овладению церковной организацией, видя в этом свою цель. Это было средством, а не целью. Отдельные группы господствующих классов выдвигали из своих рядов сектантское духовенство. Если класс побеждал, его духовенство овладевало церковью; если терпел поражение, сектантское духовенство подвергалось уничтожению.

Нетрудно проследить на примерах, приведенных самим Робертсоном, с какой отчетливостью проглядывают классовые интересы в борьбе групп духовенства за овладение церковным авторитетом.

Монофизиты распались в Египте на две партии, причем главным предметом спора был вопрос о «тленности» или «нетленности» тела христова. В Александрии вспыхнула на этой почве гражданская война. Представитель государственной власти императора Юстиниана II был сторонником учения о «нетленности». Чтобы добиться общего признания этого догмата, он был вынужден сжечь большую часть города. Робертсон указывает, что раскол имел основной причиной национальную борьбу между египтянами — коптами и греками — византийцами. Учение о «тленности» скрывало за собой националистическую реакцию туземного населения против византийского владычества.

Если, снять религиозную оболочку, перед нами откроется борьба политических партий за государственную власть. Между тем Робертсон видит здесь «хроническое общественное безумие»...

В другом месте он замечает, что борьба арианских ересей привела к превращению «богословия в систематическое безумие».

В данном случае Робертсон покидает позицию атеизма и переходит на точку зрения скептицизма. В XVI веке во Франции, в эпоху религиозных войн, крупнейшие представители научной мысли, например: Монтень, Шаррон, Ла-Мот, Ла-Валь — были скептиками. Живя в обстановке ожесточенной борьбы католиков и гугенотов, созерцая сцены дикого фанатизма, взаимного истребления, чудовищных жестокостей, вызванных, как будто, только спорами между богословами типа Теодора де-Безы со стороны протестантов и духовенства, Сорбонны со стороны католичества, эти мыслители приходили к выводу, что религия порождена слабостью человеческого ума, его неспособностью к познанию, его склонностью к безумию.

Скептики считали богословие чем-то вроде систематического безумия» Шаррон говорил, что различие религий по их догматам и культам является доказательством их чисто человеческого происхождения. По его мнению, религию создает нация, страна и местность. Зависимость человека от догматов является свидетельством слабости человеческого разума, иначе люди не могли создавать религию, которая представляет собой живое противоречие здравому смыслу.

Таинство евхаристии, по Шаррону, доказывает человеческую нищету, глупость и вырождение. «Они, конечно, полезны, — иронически замечает Шаррон, — но полезны точно так же, как дыба и виселица, другими способами преследующие ту же цель — держать человечество в подчинении». Если бы люди были умнее, они послали бы все религии к черту, но поскольку люди глупы, религия является печальной необходимостью.

«Подумать только, — восклицает Шаррон, —