Глава 3

Холодное, отливающее сталью небо в квадрате окна впервые в жизни порадовало. Оно свидетельствовало о неизменности, как правило, удручающей меня обыденности. Если бы я продолжал галлюцинировать, то, наверное, увидел бы за окном что-нибудь более привлекательное.

«Какой же все-таки странный вчера был день», – думал я, обшаривая рукой постель, в поисках Гальки.

Не обнаружив ее ни на кровати, ни подле, я понял, что она ушла, и это обстоятельство несказанно меня порадовало.

Я редко заставал свою подругу в мастерской по утрам. Обычно она уходила задолго до моего пробуждения. Поначалу я думал, что она умная и тактичная баба, но потом понял – я просто неинтересен ей в дневные часы (что впрочем, было взаимно).

У нас с ней не было практически ничего общего, если не считать социальную и бытовую несостоятельность. Работающая в продуктовом магазине кассиршей, Галя обладала некоторой смекалистостью, но вот глубины или хотя бы любознательности за ней не замечалось. Она любила старые американские вестерны и выпивку. Напившись, моя подруга становилась вполне сносной и даже разговорчивой.

Ни Сенька – большой ходок по бабам, ни Кира – убежденный холостяк, не могли взять в толк, зачем я с ней спутался. А ответ лежал на поверхности – нам вместе было очень легко, ни она, ни я ничего не ждали друг от друга, потому и не разочаровывались. К тому же, несмотря на свою непривлекательность и отсутствие той нежной мягкости, которая свойственна представительницам слабого пола, Галя оказалась натурой страстной и даже очень, что не могло не сглаживать прочие ее недостатки. В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в расхлябисто-слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому что в палитре моего родного мокрого города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых и тривиальных событиях, вторила петербургскому колориту. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить неровность и ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом, опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считали мои увлечения недугом и желали, во что бы то ни стало, излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым. За этот подарок небес, величайшее из наслаждений – игры моего воображения, находящие воплощения на холстах, я боле всего благодарил Творца.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом отметив, что пора бы сменить белье. Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам в поисках подсказок и намеков, способных дать моей грузно-ворочающейся мысли направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы, (будто он собирался нести их кому-то навстречу, но в последний момент передумал), отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви – вчерашний. А сегодняшний увидел трогательного персонажа и подивился тому, как правдоподобен и органичен он вдруг сделался в этой всегдашней бытности.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы. Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к недописанному полотну.

Кисть, войдя в ауру моей власти, выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими, жирными метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

– Меня не станет, а ты будешь, – приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. – Ты не просто вещь – ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала посыпавшихся в мою голову идей. Очнулся я, лишь когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе. Как я их все осушил и, уж тем более, когда заваривал, я вспомнить так и не сумел. Я так же не заметил, как городом овладела ночь. Уставший, но довольный, я повалился на диван, так и не сменив белья.

Зуд работопотребности терзал меня всю ночь. Мои бьющие неиссякаемым потоком идеи жаждали скорейшего их осмысления, и сон никак не мог отыскать лазейку во взбудораженном мозгу. На каждом посту стоял живописный страж, то и дело вспыхивая сочными красками, как только мною начинала овладевать сонная одурь.

Мое подлинное живописное бытие неумолимо прорывалась наружу, беря меня в оборот. Все, кроме рисования, сделалось чем-то потусторонним. Я не помнил, как ел, спал, говорил ли я с кем-нибудь по телефону. Я видел перед собой лишь полотна, полотна и только полотна. На девственно чистой белизне их постепенно расцвечивалась проекция моего внутреннего мира, всего того, что ежесекундно дышало во мне, не позволяя забыться действительностью.

Я впал в очередной творческий запой. И когда в один прекрасный день обнаружил, что в холодильнике кончились даже