Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза соседки залила чернота. Миг – и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик – и тело падает прямо в грязь, а слепые окна домов равнодушно наблюдают за тем, как шарит по выпавшей из рук сумочке все та же мужская ладонь, как брезгливо откидывает полупустой кошелек, как срывает тонкую золотую цепочку. Как убийца переступает через натекшую из разрезанного горла кровь и спокойно идет себе дальше, не чуя полыни, которая заполнила собой весь мир.

– Эй, ты меня слышишь? – теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.

На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, почти не сдерживая слез.

– Я так рада, что у тебя нашлась тетка в Мытищах… Но буду по тебе скучать! – бормотала она. – Ты мне пиши… Ах, да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.

Уже переступая порог, Ульяна все-таки обернулась.

– Береги себя, хорошо? – При виде того, как нежно бьется на шее Софы жилка, удержаться было сложно. – И не ходи одна по ночам.

Та кивнула в ответ и еще раз обняла мрачную соседку. Больше они не виделись. Отчего-то Уля даже не пыталась их предупреждать – ни подростка, встреченного в магазине, что тот выжжет себе мозги забористой кислотой, ни старушку – ей предстояло попасть под машину, ни потасканную девицу, в теле которой жил ВИЧ, о чем она пока не знала. Чаще всего они проходили мимо, не замечая, как замерла рядом мрачная девушка. Не чувствовали полыни, не ощущали дыхания скорой беды. И Уля дожидалась, когда дрожь по телу утихнет, сердце перестанет вырываться из-под ребер, а холодный пот высохнет между лопатками, и шла себе дальше, шла, не оглядываясь на живого мертвеца.

Вот и теперь она ежилась, стоя на самом краешке перрона, и старалась не смотреть никому из толкавшихся рядом в лицо. «Береженого Бог бережет», – абсолютно не к месту вспомнилась ей старая поговорка, которую любила повторять мама.

Острый укол боли ввинтился в живот, будто кто-то проткнул его длинной иглой. Об этом тоже не стоило думать. Только не после ночи у серой стены. Электричка со скрежетом медленно подходила к станции, принося за собой капли холодного дождя. Уля поморщилась, переступая большую лужу, и вошла в вагон. Внутри пахло людскими телами разной степени чистоты, мокрой одеждой, дешевым одеколоном и немного мочой. Зато никакой полыни. Ухмыльнувшись сама себе, Уля выбрала место у окна, проскользнула мимо спящей тетки и села. Вагон чуть пошатнулся, потом поехал, неспешно набирая скорость. От душноватой теплоты Улю тут же сморило. Она чуть расстегнула серую парку, которую носила с первых холодов до самых жестких морозов, ослабила шарф и прислонилась головой к стеклу. Электричку мерно покачивало, вагон бежал по рельсам мимо спящих районов, распрощавшихся с листвой деревьев и переполненных станций. От людей некуда было деться. Они были повсюду. Куда бы ни упал рассеянный взгляд, там обязательно стоял-сидел-шел-ехал человек. Уля чувствовала это особенно остро, с трудом привыкая всегда быть начеку. Не осматриваться, не считать ворон – просто перемещаться из точки а в точку Б. И тогда, если повезет, у нее будут спокойные недели и месяцы, не отравленные горечью полыни и чьей-то смертью.

Ульяна крепко зажмурилась, отсчитывая, сколько раз благожелательный женский голос в динамике повторит свое коронное «Осторожно, двери закрываются», – после девятого нужно было выходить.

Москва встретила ее бьющим в лицо промозглым ветром. К ботинкам тут же пристал сморщенный грязный лист. Уля брезгливо откинула его в сторону, пробегая вниз по переходу. На часах зависло тревожное «шесть пятьдесят два».

Ровно через восемь минут толстый и усатый Станислав Викторович покинет свой кабинет, сделает пару шагов коротенькими ножками и без стука войдет в запыленную комнату архива. А значит, Ульяна уже должна будет сидеть там, напряженно всматриваясь в светящийся таблицами экран монитора. Тогда он постоит на пороге, тяжело дыша через широкие ноздри, впиваясь туповатыми глазками в ее сгорбленную фигуру, и уйдет, чтобы завтра повторить все сначала.

Уля прибавила шагу: голова чуть заметно кружилась, к горлу подступала тошнота. Списать бы на обычную слабость, голод, плохую погоду и дурное настроение, но это все был наивный самообман. Ульяна знала, что означают дрожь в ногах и мир, мягко уходивший в сторону, когда она пыталась сфокусировать взгляд хоть на чем-то, кроме собственных ботинок.

– Не думай. Не думай. Не думай, – принялась шептать Уля, стискивая кулаки. Только не сегодня, не в день, когда Фомин ждал от нее отчета по месячным контрактам их страховой конторы. То, что ее, умевшую видеть чужую смерть, взяли работать именно туда, вызывало приступы плохо контролируемого истеричного хохота, который Уля сдерживала, нервно подрагивая уголками губ. Но выбирать не приходилось: мало кому нужна неумеха, у которой на руках всего лишь аттестат из школы и мятая бумажка о трех прослушанных филологических курсах. Все должности, подходившие ее миловидной мордашке, отметались из-за частых и близких контактов с клиентами. Как ей предлагать новую модель телефона в салоне, если она боится поднять взгляд на покупателя: вдруг увидит, что телефон ему уже не пригодится? Или приносить кофе влюбленным парочкам, в ужасе дрожа от картины их скорой кровавой гибели?

Оставалась еще работа на дому, но прокормиться ею не выходило. Потому по вечерам Ульяна бралась кропать легкие курсовые работы на стареньком, купленном в рассрочку ноутбуке, а утро встречала, сидя за схемами под пристальным взглядом Станислава Викторовича.

– Сафонова, в шесть я жду от тебя отчета, – гаркнул он, переступая порог ее кабинета. – И чтобы не как в прошлый раз, а четко, точно и без опечаток, ты меня поняла?

Его толстый, как сарделька, палец грозно навис над Улей. Она вздрогнула и оторвалась от экрана. Смотреть в мутные глаза начальника она не боялась. Его смерть нахлынула на нее в третий рабочий день. Они столкнулись в узеньком коридоре, отделявшем офис от общего туалета. Секунда замешательства – и Улю накрыла травяная горечь, мгновенно смывая и вид потертых стен, и луковый запах мужского дыхания.

Она увидела, как постаревший, еще сильнее обрюзгший Фомин сидит в кресле у телевизора в темной маленькой комнатке. Его босые толстые ноги в домашних тапочках мерцают в отсветах сменяющихся кадров программы. Особенно запомнились грубо вывернутые вены на лодыжках. Пока она с отвращением рассматривала их, Станислав Викторович захрипел, хватая воздух ртом, рука его взметнулась к горлу, а багровые щеки вдруг сделались синими. Он забился в кресле всей тяжестью тела, а после завалился на ручку и обмяк.

Когда Ульяна пришла в себя, Фомин неодобрительно смотрел на нее из-под кустистых бровей.

– Беременных увольняем сразу, так и знай, – пробурчал он, протискиваясь мимо.

Уля еще немного постояла, провожая его взглядом. Она была бы не прочь увидеть в этих водянистых глазках страшную и мучительную гибель от своих собственных рук. Но вместо этого Фомин проживет еще много лет, жирея и издеваясь над подчиненными. Мир вообще не отличался справедливостью.