Неужели механики не успеют запустить капризную машину?

Не успели — в следующую минуту раздался громкий жесткий удар, — спекся кубинец, Геннадий даже зажмурился: вот и все, теперь пока тягун не разломает его на несколько частей и не наделает в корпусе дыр, не свернет набок мачты, не разрушит по винтикам и приборам рубку и не вытряхнет в воду все, чем набиты трюмы кубинца, — коварный океанский колдун не успокоится.

Подвела людей капризная машина. Скатываясь в очередной раз с берега, тягун подхватил сухогруз, отволок метров на тридцать от кромки прибоя и недобро вспухших шапок пены и вновь с утроенной силой потащил на камни.

Пароход громко застонал от боли. Стало окончательно понятно — отбить его не удастся, сухогруз обречен.

Волок воды на берег был такой сильный, что это ощущала даже ланча Геннадия, стоявшая около волнолома, якорь, прочно впившийся в дно бухты, в грунт, потащился в глубине за цепью, беспомощно цепляясь лапами за камни и утрамбованное водой дно, заскрипел слезно, словно бы понимая, что и ланча, находящаяся вроде бы в безопасности, тоже может последовать за кубинцем. Тягун в считанные пять минут может превратить деревянное суденышко в щепки и выбросить на берег. Там они, высохнув, станут достоянием какого-нибудь не самого путевого костра.

Тем временем ночь неожиданно посветлела, — да и рассвет был уже не за горами, — пространство раздвинулось еще немного, Геннадий выбрал якорь и отогнал ланчу метров на двести в сторону, в тихий ковш, до которого, как он прикинул, тягун не достанет, и снова бросил якорь.

В сырой, неохотно раздвинувшейся темноте стали видны тяжелые, оглаженные водой камни берега, на которые тягун сейчас волок кубинца, один вид их рождал в теле дрожь, хотя Москалеву показалось, что возник шанс спастись, оторваться от тягуна, даже если у кубинца уже пробито днище… Он все равно сумеет спастись и с пробоиной, лишь бы очнулся двигатель… Но капризная машина никак не хотела оживать.

Хоть и встал Геннадий на якорь, а мотор ланчи не глушил и ходовую рубку не покидал, — характер у тягуна непредсказуемый, мало ли чего еще он вздумает выкинуть… Было прохладно, ветром хотя и не пахло и не замышлялся он, а сырой воздух пробирал до костей, рождал внутри какой-то странный холод, будто Геннадия начинили кусками сухого льда, который летом обычно используют мороженщики.

Говорят, что тягун приходит в портовую бухту, когда в океане устанавливается зыбь. Зыбь — штука хоть и не гибельная, но также очень неприятная, плыть по зыби — все равно, что ехать по горам — вначале надо с пыхтением карабкаться вверх, на крайнюю отметку огромного водяного вала, потом с таким же натуженным пыхтеньем, едва ли не на заднице, "тормозя лаптями", съезжать вниз, чтобы через полторы минуты снова начать движение вверх. Голову от такого катания по водяным горам можно потерять быстро.

А кубинца тягун тем временем продолжал трепать о камни. Людей с сухогруза уже сняли, их было немного, человек пятнадцать, может быть, семнадцать (потом выяснилось — восемнадцать человек, по количеству водоизмещения в тысячах тонн), оставлять народ на судне было нельзя — погибнут все, поэтому криков уже не было слышно, только сильные, очень громкие удары железа о каменную твердь, удар за ударом, один за другим, вызывающие боль в затылке, в сердце, в висках, в горле…

Слышал Москалев о том, как тягун расправляется с судами, несколько раз общался со свидетелями, которые не могли рассказывать об этом без слез, и это было — иных трясло, как обиженных детей, даже дыхание перехватывало, люди спотыкались на собственных словах, умолкали, речь их превращалась в мычание, — но видеть, как тягун уничтожает судно, ранее не видел, — столкнулся впервые. Страшнее этого может быть, наверное, только смерть другого парохода… Либо смерть своя собственная.

Подоспело утро — блеклое, заморенное, какое-то нездешнее, лишенное ярких красок. Портовые чайки сбились в несколько куч, словно бы собрались куда-то улететь, кричали так пронзительно и заполошно, что хотелось исчезнуть отсюда, — ну будто бы беда задела и этих птиц.

Тягун продолжал трепать кубинца, в воздух летели какие-то железки, рейки, куски пластмассовой мебели, деревяшки, даже тряпки, и те откуда-то взялись, словно бы на бедствующем судне размещался вещевой рынок. Аварийные огни, горевшие на мачте, сдали, стали совсем тусклыми, а потом и вовсе погасли.

Судно умерло, но тягун не унимался, он играючи двигал кубинца то в одну сторону, то в другую, совершал это легко, будто имел дело с пушинкой, — издали, кстати, так оно и казалось: пушинка, а не огромная громадина, умевшая покорять моря и океаны… Геннадий со вздохом покрутил головой.

Сделалось еще светлее, ощущалось, что солнце находится совсем рядом, за серыми лохмотьями облаков, неряшливо обметавших горизонт, ткни в эту наволочь чем-нибудь острым — и достанешь до светила, потечет тогда в дырку горячая золотистая жидкость, но настроение было совсем несозерцательным. Когда рядом находится беда — плакать хочется.

Якорная цепь ланчи показалась Геннадию в свете утра слабой, по крепости она может уступить канату, свитому из сизаля, — может, посоветовать Луису укрепить цепь сизалем?

Мелочь какая-то лезет в голову, мутит мозги. Левое плечо, утихнувшее было, снова начало ныть. Нытье это допекало Геннадия хуже зубной боли… А с зубной болью он был знаком не понаслышке.

Тягун тем временем изловчился, оттащил кубинца подальше от берега, а потом, примерившись потщательнее, зашипел злобно и со всего маху швырнул на камни. Судно хоть и умерло, но застонало от боли. Не просто застонало, а едва не развалилось пополам — на нем с гнилым вареным звуком лопнула палуба и в воздух полетели оторванные от внутренних конструкций куски железа. Геннадий невольно согнулся, будто одна из тяжелых железок собиралась приземлиться ему на спину.

Неплохо бы сейчас выпить стакан крепкого горячего чая, но ни гербы-мате, ни чая простого на ланче не было, хотя чайник имелся, висел в каюте на крюке и обязательно музыкально бренькал, стоило только завести мотор.

Голова была тяжелой, чужой — наполнена пронзительным сверчковым звоном, пространство перед глазами плыло — устал Геннадий. Но засыпать было нельзя. Пока не ослаб, не сошел на нет тягун — ни одной минуты сна. Тут даже очень малый сон может оказаться последним.

Тягун снова подцепил беспомощного кубинца, отволок его подальше, привычно примерился и, едва не перевернув в воде, набирая скорость и силу, опять поволок на камни. Грохот раздался такой, что задрожали облака.

Но Геннадий на этот раз даже не шевельнулся.

5

Момент, когда в порту появилась машина Луиса, Москалев не засек