– Если у вас есть хоть капля сострадания… Если вы теряли близкого человека… Если у вас хватает совести… Черт возьми, два дня с похорон не прошло… – Она швырнула трубку.

Мадам Сливянко состояла в лагере идеологических противников Елены Сафоновны. Но это подло: даже боевые действия принято отменять в дни траура. И… господи, какая это все суета и ничтожество по сравнению с тайной завесой, которую только что приподняла перед Леной смерть мамы.

На часах половина девятого. Набрала соседку:

– Сегодня продолжим, выбросим все из маминого. Ее не вернуть, только сердце себе рву.

На том конце провода долго недоуменно молчали. Потом соседка осторожно сказала:

– А Анна Емельяновна не будет против? Вы же знаете, как она трясется над безделушками. Вчера хватилась коробочки одной, больной мальчик делал. Не спала, все спрашивала: кто да где, да куда дели… И еще, Елена Сафоновна, – замялась она. – Сиделка, конечно, хорошо, а не по-человечески как-то. Соседки судачат. Надо бы вам Анну Емельяновну к себе забрать. И врач сказал: за ней теперь, как за малым дитем, уход нужен. Перелом шейки бедра – не шутка.

Несколько секунд Лена дико, безумно смотрела на телефон. Неужели?!! Неужели «испалнитель» слабоумного ребенка сработал?! Досчитала в уме до ста и наоборот. Перевела глаза на календарь. Последний листок оторван 5 марта: день, когда мама поскользнулась на ледяной дорожке. Время вернулось вспять.

Так, только держать себя в руках, вот так вот сходят с ума. Икон в доме не водилось. Она повернулась лицом на восточный угол, упала, как была, в сорочке, простоволосая, на холодный пол. Несчетное количество раз целовала половицы и шептала: «Господи, благодарю. Господи, благодарю».

Голые ноги сунула в сапоги, дубленку – на сорочку: к маме, к мамулечке! Обнимать ее соскучившимися руками крепко-крепко, нежно-нежно. И рассказывать, рассказывать на ушко, как любит ее, самого близкого человечка. И просить прощения за нанесенные обиды, за неосторожные слова, за равнодушие.

Сейчас все будет по-другому, мамочка, вот увидишь. Это даже счастье, что ты больна и зависима. Какой прекрасный повод доказать тебе свою заботу. Я выкупаю тебя в ванне с хвойным экстрактом, уложу в чистую благоуханную постель. Покормлю тепленьким, протертым, витаминным. Зажгу уютную лампу. Ты будешь читать или вязать. Я сяду за диссертацию, и как сладко будет слышать: «Леночка, не горбись, это вовсе не полезно для твоего позвоночника!»

…– И вот целая семья гастарбайтеров… Узбеков, кажется…Смуглых, узкоглазых, в грязных халатах – да, да, узбеков… Они набиваются в комнату, ступить некуда. Окружают мой диван и смотрят на меня. Я спать не могу. Дочь, что им надо от меня, я их боюсь?! Как они открывают дверь без ключа? Может, через балкон? Лена?!

– Господи, мама, как вы надоели со своими глюками! Нет никаких узбеков, не-ту. Откуда им взяться на четырнадцатом этаже?

Каждое утро мать рассказывает про узбеков. У нее явные проблемы со зрительными рецепторами, с мозговым кровообращением. Каждый вечер умоляет дочь проверить дверь – заперта ли – и не впускать этих страшных черных людей. Недавно скатала плед и протягивает Елене Сафоновне: «Спрячь, он хороший, новый. Они отбирают его у меня и спят на нем. Ты мне дай одеяло старенькое, дырявое».

Елена Сафоновна не отвечает, стиснув зубы. Ее уже колотит от материнского маразма. Сейчас придет сиделка, пускай сиделку гнобит своими узбеками. Она торопится на лекции, опять совершенно не выспалась из-за материнских ночных криков.

В институтском буфете они с мадам Сливянко, неожиданно сдружившиеся на почве маминого неадекватного поведения, пьют кофе с пирожными.

Мадам Сливянко закатывает глаза:

– Ах, Елена Сафоновна, как я вам сочувствую. Вы святой человек. Сколько угодно примеров, когда дети сдают родителей в дома престарелых. На Западе эту деликатную проблему решили самым цивилизованным образом. У них там приюты, у каждого старичка комнатка. Есть холл, где они беседуют, лесной массив для прогулок.

Но у нас же страна дикарей. Женщина, крупный ученый, чье наследие по крупицам собирает молодое поколение, бросает на алтарь дочернего долга свое блестящую карьеру. На последнем симпозиуме в Берлине г-н N. отзывался о вас как о гордости российской науки! Ах, хуже нет, когда старики перестают дружить с головой. Ваша мама еще вполне безобидна. А вот свекровь моей двоюродной племянницы ходит с ночным горшком и тайно по ночам мажет экскрементами стены! Ходит и мажет, ходит и мажет, представляете?!

Мама не может ходить, и это навсегда, сказали врачи. Навсегда ужасный кислый запах нечистот, который, несмотря на все усилия Елены Сафоновны, въедается в стены, в книги, в костюм джерси, в котором она ходит в институт. Можно только вообразить, что думают коллеги по этому поводу. Навсегда – роль няньки: менять пеленки, подгузники, памперсы. Вытирать облитый супом и слюнями подбородок, подмывать и присыпать тальком дряблые старческие складки. Навсегда – у самой Елены Сафоновны растяжки сухожилий кистей, остеохондроз, боль в немолодой пояснице.

Елена Сафоновна превратилась в грузчика, поднимающего, переворачивающего, переносящего девяносто килограмм из кресла в коляску, из коляску в ванну и обратно. Не зря сиделки по телефону в первую очередь интересуются весом подопечной. Вот отчего в старости и немощи главным и единственным плюсом становится миниатюрность, каковым тучная Анна Емельяновна явно похвастаться не могла.

– Лена, какая ты эгоистка. Я кричу, боли нестерпимые, а ты… – Мать притворно, жалостливо захлюпала носом. Елена Сафоновна лежала, стиснув зубы. Эгоистка – это мать. Эгоистка и притворщица. И всю жизнь такой была.

Вдруг вспомнился обидный эпизод из детства. Как в ГУМе выбросили ситец, по пять метров в одни руки. Мать позвонила с автомата: «У меня подходит очередь, дуй со всех ног». А Леночка перепутала «Ткани» с «Галантереей», долго бегала по отделам… Когда нашла нужный, ситец перед носом кончился. Анна Емельяновна, белая от гнева, влепила дочери звонкую пощечину. Даже в очереди возмутились: «Женщина, разве так можно?!» Да она и тогда была тряпошница, барахольщица. Одно слово, Плюшкин.

Да, было поначалу умиленно-восторженное состояние. Были дни, о которых мечталось: уютная лампа, свежее белье, две близкие женщины: одна читает в постели, обложившись подушками, другая сидит за письменным столом. И Елена Сафоновна то и дело откладывает бумаги и спешит к матери: поправить одеяло, подоткнуть подушку. В тревоге то открывает форточку (душно), то закрывает (просквозит). «Мамочка, тебе хорошо? Удобно? У тебя ничего не болит?»

Все ушло. Остались сверлящие мозг мысли. И самая откровенная и грубая: «Я перестала быть личностью. Я, ученый с мировым именем, живу жизнью полупарализованной старухи. Тогда зачем я?! Кто-то ошибся, и вместо матери-старухи заживо похоронили меня».

Вот и очередная сиделка отказалась от Анны Емельяновны:

– Больно нудная она у вас. Командует: то не так, это не эдак. Бог с вами, прибавьте пятисоточку в день, тогда, так и быть, потерплю.