домой, включив свет в полупустой серой комнате, Старик медленно положил деньги на стол, достал из облезлого серванта пожелтевшую фотокарточку. На небольшом выгоревшем фото, была изображена компания смеющихся потомков, настоящих и будущих мастеров и магистров литературы и музыки.

– Щедрости я тоже видел не много.

***

Поздно ночью, Слуга остановился, возле небольшой, одинокой железнодорожной станции. У потесанной, замазанной приемной стойки пункта связи заказал междугородний телефонный разговор с семьей.

– Иосиф! Мама разговаривала с братом…, да, тот самый, с которым ты когда-то дрался. В Феодосии ждут тебя, устроят работать сторожем в какую-то гостиницу, отель… – Отец Слуги громко, немного смущенно, но, тем не менее, обрадовавшись, кричал в трубку.

Связь прервалась.

Слуга остался доволен короткой беседой. Не от того, что его ждет непредсказуемая поездка, к Черному морю. А, от вновь полученного им, осознания ожидаемых новых будущих ценностей, искренней поддержкой близкими ему людьми, при любых обстоятельствах.

Ты вновь с нами мальчик в теннисных туфлях,

И гитара твоя всегда под рукой.

И мы будем петь твои блюзы и баллады,

Их лирика манит нас за тобой. [5]

– Значит Богом данная.

***

– Θεοδοσία… [9]

Ева задумчиво сложила, только что купленный железнодорожный билет в свою маленькую сумку, отходя от кассы крупного центрального вокзала.

– Домой…

Курс лечения закончился. Она тоже стремилась быстрее уехать, в маленький родной приморский город.

***

В электрическом поезде, одиноко расположившись, в полупустом вагоне, Слуга задумчиво рассматривал окно, забрызганное хаотичными направленными подтеками грязи и каплями дождя.

Полупустой вагон метро,

Длинный тоннель,

Меня везет ночной экспресс

В старый отель,

И пусть меня никто не ждет

У дверей,

Вези меня, ночной экспресс,

Вези меня скорей. [10]

По ту сторону стекла, в темноте мелькают огни небольших станций. Далее, множественным количеством застывших и перемещающихся огней-светлячков, туннелей и мостов встречает созерцателей, наблюдающих из грязных несущихся окон, шумный узловой полис.

Город плывет в море цветных огней,

Город живет счастьем своих людей,

Старый отель, двери свои открой,

Старый отель, в полночь меня укрой. [10]

***

Из-за длительных осенних осадков, стены невысоких жилых строений, асфальтное покрытие узких дорог и тротуаров, опустевшего, после летного сезона, провинциального курортного города, контрастно темнели, впитывая пятна дождя. Стекающие потоки воды, зеркально отражали блеск уличного освещения, рефлексируя редкому свету ночных окон.

По пустой феодосийской дороге, расплющивая небольшие лужи, медленно ехал легковой автомобиль. На заднем сидении, не отрывая взгляда от стекающих по боковому стеклу капель дождя, неподвижно сжался, промокший тринадцатилетний мальчишка – блудный племянник Слуги, регулярно убегающий из дома.

– Малыш, на днях к нам приезжает родственник. Умный человек, мастер своего дела… Эти уходы из дома должны закончиться. – Будущий радушный хозяин, тот самый обидчик Слуги, устало управлял транспортным средством, и уже не ругал сына.

Как славно мог бы, этот ночной дуэт, тихо затянуть хорошую песню.

Но теплый дождь не бьет в стекло

Мокрых карет,

И электронные табло

Смотрят мне вслед,

Домов кварталы спят давно,

Видят сны,

И смотрит вновь в мое окно

Тень слепой луны. [10]

***

Сидя куняя, за боковым местом, полупустого плацкарта, Слуга также поглядывал на стекающие, по грязному стеклу окна, капли дождя.

Не люблю темные стекла,

Сквозь них темное небо.

Дайте мне войти, откройте двери.

Мне снится Черное море,

Теплое Черное море,

За окнами дождь, но я в него не верю. [11]

Порывшись в сумке, он случайно нашел незаметную поклажу Нади – маленькую вязаную шапочку. Вспомнил, как девушка, стремясь быть не увиденной, что-то прятала дома в его дорожную сумку.

И я попал в сеть,

И мне из нее не уйти,

Твой взгляд бьет меня, словно ток.

Звезды, упав, все останутся здесь,

Навсегда останутся здесь. [11]

Он любовался, мысленно подкрашенными, проклятой акварелью, а может быть, уже другими красками, ретушью, пробегающими в окне пейзажами. Рассматривал соседей пассажиров. Что-то рисовал, записывал в блокнот… Наверное стихи.

Кто-то, в душной и унылой пустоте, подозрительно поглядывая исподлобья, поглощал, не вынимая из потертого пакета, пищу.

В каждом из нас спит волк,

В каждом из нас спит зверь,

Я слышу его рычание, когда танцую.

В каждом из нас что-то есть,

Но я не могу взять в толк,

Почему мы стоим,

А места вокруг нас пустуют. [11]

Другой толстокожий ханжа, из соседнего купе, многозначительно напыжившись, демонстрировал свою нелепую самодостаточность. Подвыпившая третья компания, громко вела дискусии с брызгами слюны изо рта, напоминая о небезызвестных, вагонных спорах, воспетых одним из магистров музыки.

Плацкарт не отапливался, и поэтому народ начинал укрываться и укутываться, заворачиваться в сырые слежавшиеся вагонные одеяла. Некоторые места, холмиком таких накрытых покрывал, начинали напоминать про скукожившихся под ними дремлющих и спящих "мерзлячков".

За окном взошла полная луна.

В полутемном вагоне, сонная публика, напоминала завязших захмелевших пчел. Лишь только ненасытная молодая третья компания, за недоеденным столом, негромко беззаботно пела песни, но уже не так громко.

Толстокожий ханжа, то ли из-за своей напыщенности, то ли по какой-то другой причине, тоже не может заснуть. Думает о чем то.

Я сам себе и небо и луна,

Голая, довольная луна,

Долгая дорога, да и то не моя.

За мною зажигали города,

Глупые чужие города,

Там меня любили, только это не я.

Зона ожидает напряженно,

Родниковая. [12]

***

Состав неожиданно начал останавливаться. Командирша проводница, бестолково деловито сообщила про известное, уже привычное, опоздание поезда, и возможно, не длительной остановке.

Какие-то новые пассажиры, пьяные путники, сумочные торгаши хаотично карабкаясь, полезли в вагон, наперегонки забегая в салон, толкаясь ношами, рассаживались на свободные места.

Наблюдая за происходящим, Слуга вышел на перрон, проталкиваясь через "новых русских" пассажиров, мимо "разводящей" проводницы, отошел от вагона поезда остановившегося на темной, но многолюдной, очевидно узловой станции. В осеннюю подмерзшую ночь, воздух уже холодный, поэтому он, надел приготовленную Надей, вязаную шапочку. Отдаляясь от толкотни, перешел через соседние пустые железнодорожные пути, на свободную платформу. Одиноко куря, поглядывал на перемещающиеся тени, под стабильным лунным освещением и мерцающим тусклым привокзальным фонарем.

Я сам себе и небо и луна,

Голая, довольная луна,

Долгая дорога, незнакомая.

Меня держала за ноги земля,

Голая, тяжелая земля,

Медленно любила, пережевывая.

И пылью улетала в облака,

Крыльями метала облака

Долгая дорога, незнакомая.

Зона ожидает напряженно,

Беспросветная. [12]

***

Дома, в своей пустой комнате. Надя, воодушевленная нехорошим предчувствием, нерешительно,