Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С Вилли было тепло.
С Куприяновым – ярко.
Про Вилли она могла забыть на время.
Куприянов мог забыть о ней.
Вилли готовил сюрпризы, приносил цветы и писал стихи в смсках.
Куприянов к вечеру 8 марта присылал сообщение «ну с праздником тебя, дорогая».
Весь мир говорил ей: И ТЫ ЕЩЕ В ЧЕМ-ТО СОМНЕВАЕШЬСЯ?
И она отвечала всему миру – ДА!
Что же ей оставалось делать, если радужное бульканье у нее внутри начиналось и от теплоты Вилли и от неординарности Куприянова?
«Я хочу строить семью!» – говорил Вилли.
«Я не выдерживаю долго в женатом состоянии», – говорил Куприянов.
Роман с Куприяновым не входил ни в какие рамки.
Роман с Вилли был традиционным и поступательным.
Аня решила, в кои-то веки, думать только о себе.
Знаки о том, что она все делала правильно, сыпались со всех сторон.
В статьях и заметках постоянно попадались фразы «дружбу сексом не испортишь» или «как много сил уходит «в никуда»…
Никто не заставлял делать выбор.
Никто не принуждал принимать решение.
Куприянов право выбора и принятия решения оставлял за собой всегда.
Даже так: это право он ДЕРЖАЛ ПРИ СЕБЕ, не отпуская.
Ане и в голову не могло прийти принимать какие-то решения по отношению к нему.
Это был бы просто цирк какой-то: плюшевый медвежонок вдруг рассказывает о том, как устроен двигатель автомобиля.
Похоже на анекдот…
Вилли тоже ни к чему не принуждал…
Ну, как минимум, в плане принятия решения…
В остальном – тоже, конечно, но менее категорично.
Одним словом, во всех основных жизненных моментах, Вилли был очень демократичным.
Как в старой доброй классике: если бы взять уши Ивана Ивановича и добавить характер Петра Петровича, то получилось бы что-то идеальное…
Но так, естественно, не получалось.
Куприянов мучал, Вилли лелеял.
Вилли кормил конфетами, Куприянов «посыпал их перцем».
Куприянов блистал сам, Вилли служил ей верой и правдой.
Вилли обожал, Куприянов снисходил…
Куприянова нужно было удерживать, Вилли держался сам.
Ну и так далее…
Антуанетта знала на 100 %, что новую жизнь нужно начинать с генеральной уборки, избавляясь от всего лишнего хлама, накопившегося в старой жизни.
Но всякий раз, оглядевшись вокруг, в итоге понимала, что «у меня еще более-менее «чистенько», и время настоящей генеральной уборки еще не пришло.
– Ну-ну, – подумала генеральная уборка, – Не все понимают, что для чего-то нового нужно расчистить место. Иначе новое просто некуда будет положить.
– Это правильно, – подхватил диалог, который в театре занимал особое место, – Только не плохо было бы также помнить, что, как только ты выбросишь старую вещь, она тут же тебе понадобится.
– В театре не бывает ненужных вещей, – начала рассуждать старая вещь, – Никогда не знаешь, какая штуковина пригодится в следующей постановке. Особенно, если речь идет об экспериментах…
– Ага, – промямлили старые джинсы Зи Гранкиной, в которых она прекрасно справилась с ролью Нины Заречной, – Зи совсем уж собиралась нас выбросить, но вовремя одумалась.
– Это были просто счастливые джинсы, – проворчала генеральная уборка, – все знают, насколько актеры суеверны.
– Это уж точно, – проворчала черная кошка, которая не раз блистала на афише, но встречи с ней боялись в театре все.
– Да, актеры суеверны, – подумал бармен, вспоминая как шарахнулся от него Клим Пятеркин, когда увидел, что бармен несет к столу ведерко с бутылкой шампанского. Ведерко было не пустое, но Клим просто отшатнулся. На всякий случай.
– Еще бы, – проворчал Клим Пятеркин, который когда-то по молодости взял себе этот (как ему казалось) театральный псевдоним вместо вполне нормального имени Андрей Шаповалов, – отшатнешься тут, когда три раза пришлось возвращаться домой за забытыми мелочами.
– Дань моде, – с презрением сказал псевдоним, – у каждого действия должна быть причина. Называя себя по-другому, нужно понимать зачем ты это делаешь… А иначе – это просто понты… Кстати, фамилия Понт еще не использовалась, кажется, в качестве псевдонима. Нужно за кого-то взяться…
– Вот именно, – подхватило ружье, которое должно было выстрелить в третьем акте, но это случалось не всегда, – Все знают, что это так, но продолжают следовать моде. И… сначала вешают меня на стену, а потом начинают придумывать, зачем я там нахожусь.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся художник-постановщик, – знали бы вы, сколько трещин в декорациях прикрывают ружья, которые никогда не стреляли! Хотите сказать, что это недостаточная причина для того, чтобы поместить там ружье?
– А я? – спросила картина в стиле авангард, – неужели нельзя было прикрыть трещину в стене авангардом? Я так давно не была на сцене…
– Эту мазню – в кафе, – решительно отчеканило амплуа «петиметр». Ему редко удавалось подать голос, т. к. мало кто из нынешних экспериментаторов знал, что это просто щеголь, светский вертопрах, невежда, рабски поклоняющийся всему заграничному. 18 век был слишком далеко, и никто, кроме самых старых театралов даже не догадывался, что театральное кафе – от вешалки до столика в углу – было просто заполнено одними петиметрами.
– Увы, – вздохнула вешалка, – а ведь были времена, когда театр начинался с меня. По крайней мере, так думали те, кого не брали в труппу. Нужно, конечно, признать, что не все, кто начинал «с вешалки» потом попадали на сцену.
Иллюзия печально прикрыла глаза. Бывало, конечно, и так…
…Худенькая девочка с мамой модельной внешности заглянула в театральное кафе сразу после дневного спектакля.
– Тебе понравилось? – несмотря на модельную внешность и сорок первый размер ноги, мама девочки была вполне начитанной особой.
– Очень, – ответила девочка, по которой плакала балетная школа, потому что ей не приходилось сидеть на диете для того, чтобы быть худенькой.
– А что ты поняла из этого спектакля? – улыбнулась мама. Ей редко удавалось доставить удовольствие девочке, хотя мама постоянно думала об этом. Несмотря на модельную внешность. Просто девочка была такая. Трудно было угадать, что именно доставит ей удовольствие.
