Дружбы давно нет. Давно сгорел тот многоэтажный дом, в котором их родители снимали убогие комнатушки. Давно они не ели разорванный пополам хлеб. Давно не прогуливались по злачным местам города. Разошлись дорожки из-за юной красавицы соседки. Теперь они другие.

Да и как дружить, когда один способен схватить и сгноить в Нумерах, в темнице страшнее Аида[11], ибо заключенные во мраке не видели даже лиц друг друга, любого константинопольца. А второй также обладал известной частью власти, выражавшейся в том, что по углам площади Стратигии часто находили человеческие кости вокруг которых сонно и сытно возлегали огромные псы мастиффы, собственность корпорации макелариев.

– Давненько не видались, – с усмешкой начал Никифор.

– Слава Господу нашему не было причины, – скривив губы то ли в радость, то ли в презрение, ответил друг юности.

Помолчали, приглядываясь друг к другу.

– Как идут дела? Сыты ли мясники и их семьи?

– Большой пост закончился. Работа началась. Да и народа прибавилось…

Никифор вскинул брови и огляделся.

Старый массивный дубовый стол, за которым восседали главы корпораций макелариев площади Стратигии множество веков, стоял на возвышенности, облицованной беломраморными плитами.

«Как колода для рубки голов на эшафоте», – так всегда думалось Никифору. И всегда добавлялось: «Как можно здесь решать дела?»

И действительно, каждый на площади – от пастуха, пригнавшего скот на убой, до последнего нищего – мог подойти к этой возвышенности и, навострив уши, узнать о том, как идут дела в этой странной во многом корпорации. И все же…

Если что и знал сейчас Никифор о событиях в этом многолюдном месте столице от своих информаторов, то в такой незначительности, что не шло ни в какое сравнение с тайнами подвалов скрытных во всем корпораций ювелиров и даже менял, которые в подражании генуэзским коллегам все чаще называли себя банкирами[12]. И это не смотря на то, что убойный скот продавали под строгим контролем городских властей. А это означало постоянное присутствие на бойнях возле площади и на самой площади должностных лиц и массы различных информаторов.

Но… Но… Но… Все, как и в былые времена.

Дела и замыслы мясников остаются тайной для эпарха столицы и его главного помощника, а мастиффы все так же сонно и сыто разевают пасти в дальних углах площади.

– Да. Народа прибавилось, – удивленно согласился главный помощник эпарха столицы.

С одной стороны понятно – пастухи из Пафлагонии[13]традиционно после Пасхи пригнали огромные стада на продажу. Этих грубых, суеверных и глупых, но превосходных наездников не отпугнули вести о том, что Константинополь на половину опустел из-за страха перед нападением турок-османов. Множество лет, даже в страшные годы войн и моровых болезней их отцы и деды гнали в Константинополь рогатый скот и овец. И никто не мог им помешать или переубедить в этой вековой традиции. Так почему сегодня они должны отказываться от возможности продать за раз огромные стада, которые мигом поглотит желудок огромного города?

Даже уменьшившись наполовину.

Понятно присутствие сербов с их визжащими свиньями. Охотников македонцев с живой и мертвой дичью. И даже выживших после опустошительных набегов осман и болгар фракийцев с козами и овцами.

Но огромное множество самих константинопольцев, многие из которых явно явились не за покупками, ошеломило Никифора.

Здесь же во все нарастающей толпе кроме ремесленников, моряков и рыбалок было немало женщин, детей и даже монахов.

Что за диво? Что за чудо такое? Спросить бы друга юности. Но нельзя. Это сразу же понизить цену всезнающего и всемогущего главного помощника градоначальника. К тому же не ответит помнящий обиду юности Андроник.

– Хорошо, когда все хорошо, – неуверенно произнес Никифор, все еще оглядываясь по сторонам.

Он бы и дальше оглядывался, но глава корпорации мясников поднялся из-за стола:

– Дело есть у меня. Так что… Если что… Заходи, поговорим.

– Ах, да! Дело! – громко воскликнул помощник эпарха, и, сузив не по-доброму глаза, ухмыльнулся. – У меня к тебе дело. Жалоба на корпорацию макелариев на площади Стратигии.

– Жалоба? – скривился глава корпорации, и нехотя сел на широкую дубовую скамью.

– Может, угостишь друга юности? А то как-то в горле пересохло.

Андроник вяло махнул рукой и очень скоро перед ними возникли кувшин с вином и два серебряных кубка.

– Фракийское. Неважного урожая вино, – кисло улыбнулся Никифор, едва пригубив кубок.

– Ты же знаешь – в постные дни всякая торговля мясом прекращается. А великий пост только недавно закончился. Откуда взяться вину получше.

– Да, да… – согласно кивнул головой Никифор и снял с головы свою порядком надоевшую шапку. Тепло в майскую послеобеденную пору. И даже очень. Но шапка на русичьем меху придает цену владельцу.

– Так что там? – явно торопясь, наклонился вперед Андроник.

– Бывает даже такое, что нельзя оставить без должного действия законную жалобу очень уважаемого человека. Более того – имеющего государственную должность и звание архиатра[14]. Даже для друга, которого знаешь с давних времен…

– А-а-а-а… – нахмурился Андроник и крепко сжал оба своих огромных кулака. – Я же отправил ему два кувшина вина и мешок муки.

– Что для ученого человека, обучившегося лекарскому искусству в Аудиториуме[15]и в школе Кесарии[16]такая незначительность. А если учесть, что архиатр Валентин Анибес ревностно исполняет свой долг не только в больничных палатах при монастыре Пантократора, но и ведет прием страдающих недугами пяти близлежащих кварталов, в том числе и приписанных к площади Стратигии, то как не признать за ним исключительное право пользовать больных и раненых. За его тяжкие труды государство платит ему жалование, выдает продукты, а монастырь предоставляет бесплатное жилье и монастырских лошадей. А что получилось?

Так и не набравший ни роста, ни дородности Никифор поднялся из-за стола и грозно навис над главой корпорации мясников. Грозно – это так ему хотелось. Но друг юности даже глазом не моргнул. Как и прежде – лишь криво усмехнулся.