«Заокал» же много позже, когда, вместе с модой на яркие галстуки и пространные речи «без бумажки», возник в партийных эмпиреях спрос на некоторую — впрочем, строго лимитированную поначалу — оригинальность и самобытность.

Впрочем, как там оно было на самом деле, сказать наверняка теперь не мог уже никто.

— Безусловно. Безусловно так.

Госсекретарь картинно взмахнул тонкими руками, изобразив в воздухе какую-то сложную фигуру, и нервно — домиком — сжал кончики пальцев, уперев их в плотно сжатые губы. Гримаса, очевидно, должна была символизировать высшую степень озабоченности и глубокие размышления, коим Госсекретарь намеревался предаться. От Патриарха, однако, не укрылось другое: собеседник был растерян и забавные ужимки призваны всего лишь закамуфлировать испуг и выиграть время. От общих фраз и обязательных придворных реверансов следовало переходить к существу вопроса, и это — судя по всему — Госсекретаря откровенно страшило.

«А вот нечего было разводить политесы по поводу доверия и заслуг, мил человек. Нет потому что ни того, ни другого. Да и откуда бы взяться? Теперь будешь ходить вокруг да около, потому что начал за здравие, а говорить-то собрался за упокой. Оно и боязно. Ну, как я отсюда — да прямиком к Нему. Не веришь. Боишься. Ну да, деваться-то тебе все равно некуда… Обождем».

Патриарх и впрямь — будто бы — приготовился к долгому ожиданию. Прикрыл глаза тяжелыми, дряблыми веками, то ли по-старчески коротко задремав, то ли в задумчивости разглядывая круглые блестящие носы своих добротных старомодных ботинок. И стал похож на большого флегматичного пса. Пауза затянулась. И Госсекретарь решился.

— Сегодня у нас есть горькое и тревожное понимание того, что в ближайшее время во властной команде могут произойти радикальные кадровые перемены. Никого из нас — полагаю — нельзя заподозрить в сугубо личностном, меркантильном стремлении удержаться у власти и сохранить за собой высокие государственные посты. Никого из нас, полагаю… В то же время мы отдаем себе отчет в том, что, начиная системные преобразования, приняли огромный груз ответственности и целый ряд самых серьезных обязательств, выполнение которых — есть требование долга. И чести. Реформы, начатые нами…

Он говорил медленно, растягивая слова более, чем обычно, потому что взвешивал и подбирал каждое — сомневаясь в верности выбора даже в тот момент, кода слово уже срывалось с губ. Оттого окончания фраз интонационно взлетали вверх, будто, ничего не утверждая, Госсекретарь задавал бесконечные вопросы. Никого из нас, полагаю, нельзя заподозрить? Выполнение обязательств есть требование долга? И чести?

— Да уж, чести…

Патриарх, не сдержавшись, усмехнулся — будто бы — про себя. Но бескровные губы слабо дрогнули, сложившись в непонятную гримасу. То ли осуждение. То ли просто — старческая привычка, размышляя, жевать губами. Госсекретарь оборвал фразу на полуслове, притом — не без некоторого облегчения. Он полагал, что сказал уже достаточно, чтобы рассчитывать хотя бы на реплику, слово или даже междометие, из которых можно было бы понять позицию собеседника. Пусть и в самых общих чертах. Пока же он играл втемную. Патриарх наконец заговорил.

— Вряд ли он сейчас пойдет на смену кабинета. Позиции в парламенте не те… Там затевают свои игры.

— Кабинета — нет.

— Да, это он, безусловно, понимает. Но избавиться персонально… От кого?

— Гайдара, Шахрая, вашего покорного слуги. Возможно еще — Федоров и Нечаев.

— Ну, это ненадолго.

— То есть?

— То есть — ожидания либеральных преобразований, причем — радикальных либеральных преобразований — в обществе еще довольно сильны. Реформаторы известны наперечет, поименно. Каждая из названных фигур — едва ли не знаковая.

— Плюс, как известно, коррелируется минусом. А признание — отрицанием, даже гонением…

— То есть противников тоже хватает, — временами и Патриарха забавляла склонность Госсекретаря к сложным вычурным фразам, однако, натешившись вдоволь, он позволял себе не зло и как бы ненароком щелкнуть того по носу, переведя на человеческий русский язык мысль, которую собеседник только что изложил продуманно высоким штилем.

— Врагов. Лютых и беспощадных.

— Ну, а как иначе? Одно без другого в политике не случается. Любовь без ненависти. Друзья без врагов.

— Но сегодня…

— В том-то и дело, что сегодня он, конечно, может совершить какой-то непродуманный шаг. Послушать кого-то, кто уж очень настойчиво шепчет в уши… Да еще в нужный момент, в подходящее время. Известно ведь…

— Известно… не то слово.

— Но ненадолго. Потому что — повторюсь — какие бы там ни наступали подходящие моменты для любителей нашептывать в уши. и что бы такое он в эти моменты ни наворотил, позже все равно поступит сообразно с ожиданиями общества.

— Общество неоднородно.

— Да. Но пока в нем доминируют либеральные силы. Вернее, пока не сошла либеральная волна.

— Волна?

— Именно. Помнишь у Ленина?… Ну конечно, помнишь, ты же научный коммунизм столько лет преподавал. Про декабристов, которые были страшно далеки от народа, но разбудили Герцена.

— Герцен развернул революционную агитацию…

— Вот-вот. Мы и были те самые декабристы, страшно далекие от народа. Но разбудили на сей раз отнюдь не Герцена, а ту самую волну — стихийной народной демократии. Это вроде как большая вода по весне на большой реке. Красиво, страшно. Ломает лед, рокочет, сметает все на пути, разливается широко, мощно. А пройдет день-другой — и нет воды. Грязь, ил, пена, щепки… Случается — мертвечина. А вода — послушная и ласковая, течет себе снова в привычном русле, и будто бы не она давеча неслась лавиной. Вот и стихийный революционный порыв в обществе — как та вода. Пока еще не сошел окончательно, но уже идет на убыль. И он — если вернуться к нашим баранам — это чувствует ничуть не хуже нас с тобой.

— Лучше. Мы знаем. А он — чувствует.

— Ну, вот именно.

— Но вода — если продолжить вашу аналогию — неизбежно сойдет.

— Сойдет. Вот тогда он и сделает новые ставки. На тех людей, которые будут отвечать чаяниям общества. Вернее, тех сил в обществе, которые в тот момент будут доминировать. И проявлять наибольшую активность. И представлять наибольшую угрозу. И он не ошибется, можешь мне поверить.

«И с легкостью отшвырнет от себя декабристов, которые — собственно — на своих плечах вынесли его на гребень той самой волны. Впрочем, это была, безусловно, взаимная потребность. Им необходима была фигура, фигуре — необходима была свита, которая — в конечном итоге — сделала из фигуры короля. И все. Мавры сделали свое дело. Странно, что они до сих пор этого не осознают. Впрочем, похоже, осознают помаленьку. Постигают горькие истины. Потому — вот — и прибежал. И заламывает теперь руки». В мыслях его не было злорадства и торжества старого лиса, наблюдающего, как молодые бойкие сородичи бьются, задыхаясь и костенея, в хитрых капканах, которые он обошел почти без труда. Отстраненное созерцание. И слабое любопытство — что задумал витийствующий визави, о чем — собственно — пришел договариваться? Или — просить? В принципе, он готов был к такому повороту событий, и только слегка ошибся во времени. Но это ничего не меняло принципиально.