легкомысленности Шелдон Ллойд оказался полезен Бенджамину. Его помощник был, разумеется, ушлым маклером, но Раск также понимал, что в глазах многих его клиентов и мимолетных партнеров он олицетворял собой «успех». Шелдон Ллойд являлся идеальным рупором его бизнеса — гораздо более эффектным представителем во многих сферах, чем его работодатель. Поскольку Шелдон так добросовестно соответствовал всем ожиданиям того, как должен выглядеть финансист, Бенджамин стал полагаться на него и в вопросах, выходивших за рамки его официальных обязанностей. Он просил его организовывать ужины и вечеринки, и Шелдон был рад услужить, наводняя дом Раска своими друзьями и охотно развлекая членов правления и инвесторов. Настоящий хозяин неизменно ускользал пораньше, но впечатление, что он вел более-менее активную светскую жизнь, укреплялось.

В 1914 году Шелдон Ллойд был направлен в Европу, чтобы завершить сделку с Дойче-банком и одной немецкой фармацевтической компанией и провести кое-какую операцию в Швейцарии в качестве агента своего работодателя. Мировая война застала Шелдона в Цюрихе, куда Раск направил его для приобретения долей в новых процветавших местных банках.

А Бенджамин тем временем обратил внимание на материальные основы своего богатства — на вещи и людей, которых катастрофа сплавила в единую машину. Он стал инвестировать в отрасли, связанные с войной, — от добычи полезных ископаемых и выплавки стали до производства боеприпасов и судостроения. Он также проявил интерес и к авиации, увидев, какой коммерческий потенциал она обретет в мирное время. Очарованный технологическими достижениями, определившими те годы, он финансировал химические компании и инженерные предприятия, патентовал многие невидимые детали и жидкости в новых механизмах, приводивших в движение мировую промышленность. И через доверенных лиц в Европе вел переговоры об облигациях, выпущенных каждой страной, вовлеченной в войну. Но каким бы внушительным ни стало его богатство, то была лишь отправная точка его истинного восхождения.

По мере его достижений возрастала и его сдержанность. Чем дальше и глубже его инвестиции проникали в общество, тем больше он замыкался в себе. Казалось, что практически бесконечные посреднические операции, из которых складывается состояние, — акции и облигации, привязанные к корпорациям, привязанным к земле и оборудованию, а также к трудовым массам, получающим жилье, питание и одежду за счет труда других масс по всему миру, получающих оплату в различных валютах со стоимостью, также являющейся объектом биржевой игры и спекуляций, привязанных к судьбам различных национальных экономик, привязанных в конечном счете к корпорациям, привязанным к акциям и облигациям, — привели к тому, что непосредственные человеческие отношения утратили для него всякую значимость. Тем не менее, когда он прошел то, что представлялось ему половиной жизненного пути, туманное чувство генеалогической ответственности вкупе с еще более туманными представлениями о приличиях заставило его задуматься о браке.

ДВА

Бревурты были старинным родом из Олбани[4], однако их богатство уступало их родовитости. Три поколения несостоявшихся политиков и романистов низвели их до состояния достойной скудости. Их дом на Перл-стрит, один из первых в городе, служил воплощением этого достоинства, и вся жизнь Леопольда и Кэтрин Бревурт вращалась по большому счету вокруг его содержания. К тому времени, как родилась Хелен, они закрыли верхние этажи, чтобы в полной мере уделять все свое внимание нижним, где принимали гостей. Их гостиная являлась одним из центров общественной жизни Олбани, и тающие средства Бревуртов не мешали им принимать Шермерхорнов, Ливингстонов и Ван-Ренсселеров. Успех этим приемам обеспечивал редкий баланс между легкостью (у Кэтрин был талант давать другим почувствовать себя умелыми собеседниками) и серьезностью (Леопольд давно прослыл местным интеллектуалом и моральным авторитетом).

В их кругу участие в политике считалось чем-то недостойным, а интерес к литературе отдавал богемой. Тем не менее мистер Бревурт унаследовал от предков предосудительную для джентльмена любовь к государственной службе и к письменному слову, вылившуюся в написание двухтомника по политической философии. Литературный мир встретил двухтомник гробовым молчанием, и уязвленный автор переключил внимание на маленькую дочь, решив взять ее обучение в свои руки. С самого рождения Хелен мистер Бревурт был слишком поглощен своими бесплодными прожектами, чтобы уделять ей серьезное внимание, но теперь, занявшись ее образованием, он день за днем изумлялся все новым граням ее личности. В пять лет она уже была заядлой читательницей, и отец с удивлением обнаружил в ней не по годам развитую собеседницу. Они подолгу гуляли по берегу Гудзона, иногда до самой ночи, обсуждая окружавшие их природные явления: головастиков и созвездия, падавшие листья и ветер, уносивший их, лунный ореол и оленьи рога. Леопольд никогда еще не испытывал подобной радости.

Все имевшиеся в их распоряжении школьные учебники он считал негодными, ставя под сомнение как их содержание, так и подачу материала. Поэтому во всякое время, свободное от преподавания и светских обязанностей, которые ему вечно находила жена, мистер Бревурт занимался написанием руководств и составлением рабочих тетрадей для дочери. Он заполнял их наставительными играми, загадками и ребусами, которые Хелен обожала и почти всегда решала. Наряду с наукой заметное место в их образовательной программе занимала литература. Отец с дочерью читали американских трансценденталистов, французских моралистов, ирландских сатириков и немецких афористов. Прибегая к помощи допотопных словарей, они пытались переводить сказки и басни Скандинавии, Древнего Рима и Греции. Приободренные вопиюще абсурдными результатами своих начинаний (миссис Бревурт нередко вторгалась в их маленькую студию, отрываясь от своих гостей, и просила перестать «ржать как лошади»), они увлеклись собиранием доселе неизвестных, сумасбродных мифов. Первые два-три года обучения Хелен по отцовской программе стали счастливейшим временем в ее жизни, и, даже если впоследствии отдельные подробности поблекли, общее чувство воодушевления и цельности навсегда сохранилось в ее сознании.

Стремясь расширить свой учебный план, мистер Бревурт полагался на прихотливые исследовательские методы, обращаясь к устаревшим научным теориям, замшелым памятникам философии, выморочным психологическим доктринам и нечестивым теологическим догмам. Пытаясь повенчать религию с наукой, он погрузился в учение Эммануила Сведенборга. Это стало поворотной точкой в его жизни и отношениях с дочерью. Направляемый учением Сведенборга, он уверился, что не столько покаяние и страх, сколько благоразумие ведет к добродетели, а может, и к божественному началу. Математические трактаты заняли второе место по важности после Священного Писания, и мистера Бревурта приводила в восторг та элегантная легкость, с какой Хелен в возрасте семи-восьми лет решала мудреные алгебраические задачи и могла дать подробное толкование ряда мест из Библии. А кроме того, он просил дочь подробно записывать свои сны, которые они увлеченно разбирали сквозь призму нумерологии, выискивая зашифрованные послания от ангелов.

Былой восторг мистера Бревурта от занятий с дочерью несколько померк в тени