печать начала собирать, а в протекшую после его смерти четверть века успела собрать и напечатать сохранившиеся об нем у разных лиц рассказы, воспоминания, заметки, записки и относящуюся к нему частную переписку между его современниками. Сведения, заключающиеся в этой переписке, представляются тем более достоверными, что в свое время сообщались с возможною в частных письмах откровенностию и такими достойными доверия людьми, которые навсегда оставили по себе доброе имя в общественных преданиях и за которыми давно признано право на почетную известность в истории русской литературы и русского государства.

В последний десяток лет мало-помалу перешли в печать и частные письма самого поэта. Между ними есть немало писем к родным и очень много к таким друзьям и знакомым, которые более или менее высоко стояли в его время на службе и в литературе. С достаточною вероятностию можно предполагать, что до сего дня от печати ускользнула очень небольшая часть того, что когда-нибудь было написано Батюшковым и кем-либо о Батюшкове.

Таковы русские источники сведений о душевной его болезни. Об иностранных источниках будет сказано в своем месте.

Из всего до сих пор напечатанного самый живой интерес возбуждают случайно высказанные им в частных письмах вольные или невольные признания. Ни в одном из частных писем своих не забывал он сказать что-нибудь о своем здоровье и о своих душевных состояниях. Свободно владея даром слова, он умел в немногих словах дать понять, что его занимало и возбуждало, что пригнетало и удручало. В иных письмах он выражался с особенною осмотрительностию, намеренно скрытничал, но словно не успевал одерживать себя, и против воли, хотя и ясно, выдавал, что камнем лежало у него на душе. Иной раз в одном и том же письме почти видится, с каким непонятным в даровитом человеке легкомыслием, без удержу и отпора воли, отдавался он быстро чередовавшимся в возбужденной его душе ощущениям печалей и радостей. Судя по письмам, нельзя не удивляться, какие малозначащие случайности давали ему повод к быстрым переходам от одного душевного состояния к другому, диаметрально противоположному. В некоторых письмах почти слышится, как неугомонно томило его сознание, что в духовной его сущности не было задатков для самообладания, для устойчивого и свободного отношения к превратностям жизни. При столкновениях с действительностию, совершавшеюся наперекор не всегда основательным его желаниям, он становился, как говорится, сам не свой. То с досадою и ропотом, то с негодованием и гневом, то с чувством глубокой скорби высказывал он иной раз довольно прозрачные намеки на скрывавшиеся в его душе причины неудержимых волнений. Всего чаще подобные волнения получали под его пером вид чего-то совсем беспричинного. Из году в год, а иногда изо дня в день повторявшиеся ряды таких случайных, неясных, умышленно или неумышленно недосказанных признаний в более или менее очевидных странностях не могли быть плодом одной праздной и досужей фантазии. Естественнее предполагать, что они были неясными откликами души на не выяснявшиеся ей самой, хотя из ее же глубины исходившие тревожные запросы. Другими словами, они были неполным удовлетворением непроизвольных и не поднимавшихся до полного роста, но, тем не менее, глубоких и сильных душевных его требований. Чем непроизвольнее вырывались они из души, тем больше значения могут и должны иметь теперь, как явления, выясняющие сущность и свойства первичных заложений и задатков в душе Батюшкова.

Теперь, когда перешло в печать почти все, что писал, предназначал или не предназначал он сам к печати, на историю русской литературы падает обязанность с подобающею осмотрительностью искать во всём, вышедшем из-под его пера, более или менее видных следов, первичных причин, последовательно создававших здоровые и больные силы его души и духа. Предлагаемый читателям очерк представляет первую в этом роде попытку.

Точка зрения на задачу очерка

Wer uber gewisse Pinge den Verstand nicht

Verliert, der hat keinen zu verlieren.

Lessing.[18]

Уж ты, мать-тоска, горе-гореваньице,

Ты скажи-скажи, ты поведай мне:

На добычу-то как выходишь ты?

Как сживаешь люд Божий со свету?

Гр. А. Толстой.[19]

Только однажды, при сотворении мира, Божественное творчество создало двух первых людей из ничего. После того на протяжении веков продолжающееся человеческое творчество никогда не создавало ни себе подобных существ, ни человеческой их сущности из ничего. У всех людей и у всякой людской сущности всегда были и будут свои семена и корни. Как всякий человек, Батюшков посеян был родными ему семенами и вырос из родных корней. С ними прошел он земное поприще, как поэт и душевнобольной человек. Человеческая сущность его определилась, стало быть, двумя силами: поэтически-творческою и болезнетворною.

Из чего могла зародиться в нем поэтически-творческая сила? Как отвечать на такой вопрос? Небо, земля, человек и преисподняя, — все небесное, поднебесное, человеческое и подземное, — все чувствуемое и мыслимое витает в душе каждого представителя творческих дарований в качестве семян и корней поэтической силы. Но из каких составных частей созидается в поэтической душе почва для таких семян и корней, — на такой вопрос всегда был, есть и будет один ответ: не знали, не знаем и знать не будем — ignoramus et ignorabimus[20]. Итак,

Зачем вопрос — когда ответа нет?..[21]

Не более ясные свойства имеет и вопрос о происхождении болезнетворной силы в человеческой сущности Батюшкова. Сказать, однако ж, что душевные болезни признаются наследственными, и что Батюшков наследовал свою болезнь с кровью душевнобольной матери, еще не значит опереться на неоспоримые основания. Не всем детям душевнобольных матерей выпадает на долю неизбежное роковое это наследство. По всем вероятиям, с кровью матерей наследуют его только дети, носящие в каких-либо доселе не изведанных телесных особенностях подготовленную для него почву. Не об этой почве, однако же, следует говорить с общественных точек зрения: душевнобольные никогда и нигде не назывались телеснобольными. Усвоенное им на языках всего мира название прямо указывает, что бедственная наследственность таких людей в общественных представлениях приписывается не телу, но душе и духу. Если нельзя не отстаивать усвоенного душевнобольным названия, то столько же нельзя не признавать, что наследственность подготовляет в теле почву, в душе засевает семена и в духе укрепляет корни душевной болезни. Такой условный логический вывод, конечно, не представляет ни решения, ни даже попытки решения вопроса о значении наследственности для душевных болезней. Не только этот, как один из важнейших в области