и пересмотры судебных приговоров, а также решений Особого совещания, принятых по уголовным делам, сфальсифицированным в органах НКВД и НКГБ, начались у нас лишь после известного выступления Н. С. Хрущева.

С этой целью в Главной военной прокуратуре было создано несколько отделов, занимавшихся реабилитацией необоснованно осужденных. И дело незаконно осужденного к расстрелу Беленького явилось едва ли не первым из них. Генерал Красников, выслушав мой доклад, в приказном тоне произнес:

— Примите это дело к своему производству по вновь открывшимся обстоятельствам и возобновите следствие! — И добавил: — Придется войти с представлением к Генеральному прокурору Союза и подготовить проект его протеста в Верховный суд на отмену принятого решения и о прекращении этого дела за отсутствием в действиях Беленького состава преступления.

На следующий день, утром, мне позвонил генерал Красников и предложил к нему зайти.

Как только я вошел в его кабинет, он буквально огорошил меня:

— Сегодня вам предстоит съездить в Кремль и допросить товарища Микояна Анастаса Ивановича, проверив правильность показаний этого Беленького. Договоренность с Микояном имеется. Пропуск в Кремль вам заказан на 12 часов.

Возвратившись к себе, я подумал: «Совершенно ясно, что предстоящий визит в Кремль, к Микояну, который после смерти Сталина и при Маленкове еще продолжает находиться в руководстве Коммунистической партии и занимает высокое положение Председателя Верховного Совета СССР, весьма и весьма ответственный, далеко выходит за рамки всего того, что мне приходилось выполнять по службе».

В то же время этот визит давал мне возможность взглянуть на Кремль изнутри. Ведь в те годы свободный доступ туда был закрыт.

… Меня встретили два капитана из кремлевской охраны, подтянутые, вежливые. Один из них сверил пропуск с моим военным удостоверением, взглянул на мои погоны подполковника юстиции, а затем пропустил вперед, поинтересовавшись:

— Куда вам следует идти, знаете?

Я не знал, и тогда он показал на дорогу, что шла вдоль внутренней стороны Кремлевской стены.

— По ней и пойдете в-о-он до того здания с куполом, над которым развевается наш государственный флаг. Туда и зайдете.

В здание с куполом я вошел с парадного входа и в вестибюле сразу предстал перед проверочным постом. Старший по охране — подполковник вначале углубился в изучение моего пропуска и военного удостоверения, вписал мою фамилию в какой-то журнал и только после этого, возвращая документы, разрешил пройти дальше:

— Вам на третий этаж!

О лифте я почему-то его не спросил и, следуя новому указанию, не спеша поднялся по широкой лестнице, устланной ковром, на третий этаж. Здесь меня остановил новый охранник, на этот раз — лейтенант. О моем появлении он был, как видно, предупрежден, больше никаких проверок не устраивал, лишь произнес:

— Вам левее. Идите прямо вот по этому коридору.

И я покорно проследовал в указанном направлении, бесшумно ступая по мягкой ковровой дорожке, устилавшей начищенный до блеска паркет.

Вскоре я дошел до плотно прикрытой массивной двери с надписью: «Л. М. Каганович», а пройдя еще несколько шагов, увидел дверь с надписью «А. И. Микоян». Однако простое любопытство повело меня дальше, и я прошел до третьей внушительных размеров двери, на которой красовалась всем известная фамилия: «Г. М. Маленков».

Я еще успел подумать: надо же, как меня занесло высоко! Но тут последняя дверь вдруг распахнулась и в коридор прямо на меня вышел какой-то полковник.

— Вы Громов? Я начальник охраны товарища Микояна и заказывал вам пропуск. А кабинет Микояна вы уже прошли.

Мы возвратились к предыдущей двери, легким нажимом полковник ее открыл, и мы оказались в приемной Микояна.

Секретарь сразу поднялся нам навстречу, пожал мне руку и произнес:

— Подождите еще несколько минут, и Анастас Иванович вас примет. Пока можете посидеть вот здесь… — Он вывел меня в коридор, показал на небольшую дверь, которую я до того не заметил, и оставил одного в большой, просторной комнате, предназначенной, судя по всему, для совещаний.

Однообразие этого помещения нарушал лишь небольшой столик со свежими журналами и газетами. К нему я и подсел.

Долго ждать мне не пришлось. Скоро из приемной меня громко позвал секретарь:

— Можете заходить. Он вас ждет.

Напольные часы в этот момент отчетливо отсчитали двенадцать ударов.

Меня крайне удивило, что Анастас Иванович поднялся со своего кресла из-за стола, вышел мне навстречу и, поздоровавшись за руку, тут же предложил присесть за приставной столик. И только после этого он вновь занял свое место за большим письменным столом. Потом он бросил пытливый взгляд на меня, словно решив повторно меня разглядеть, и ровным голосом, с небольшим акцентом, произнес:

— Выкладывайте, с чем пожаловали.

Держался он просто, с располагающим к нему доверием.

Вспомнив о совете генерала Красникова — не тушеваться, — я довольно обстоятельно изложил суть порученной мне проверки по материалам архивно-следственного дела и даже зачитал выписки из протоколов допроса Беленького о его посещениях в дореволюционное время марксистского кружка в нефтяном районе Баку, где он видел Микояна.

Все это Микоян внимательно выслушал и произнес:

— Фамилию Беленький не припоминаю. А марксистский кружок в те годы там действительно был.

Потом Микоян поинтересовался:

— Его фотография сохранилась?

Эту фотографию из уголовно-архивного дела я прихватил с собой и предъявил.

Микоян с минуту повертел ее в руках, пристально вглядываясь, и с сожалением возвратил:

— Здесь запечатлен уже не юноша, а взрослый мужчина. Очевидно, он был заснят уже в наше время и, скорее всего, после ареста.

Но, сказав это, Микоян вдруг попросил эту карточку снова и неожиданно произнес:

— А знаете, я, кажется, его узнал — вот по этому шраму на левой щеке. Тогда он действительно был курсантом. Даже припоминаю, что у него были какие-то родственники в городе Астара, на границе с Ираном. Он как-то для них отвез какую-то марксистскую литературу, по-моему, несколько популярных брошюр.

Помолчав, как бы продолжая вдумываться в прошлое, Микоян добавил:

— Я тогда обратил на него внимание, потому что он, хотя и назвался русским, но, как многие из местных бакинцев, довольно сносно говорил по-азербайджански и понимал по-армянски.

— А он не мог быть мусаватистом? — спросил я.

Микоян отрицательно покачал головой и с еле приметной усмешкой заверил:

— Исключено! Русским к ярым азербайджанским националистам-мусаватистам дороги не было.

— Вам приходилось с ним о чем-либо разговаривать?

— Не припоминаю… — Микоян развел руками.

После этих слов я понял, что, по-видимому, о Беленьком больше не услышу ничего, и, решив приступить к самому главному, не без некоторой робости спросил:

— Вы разрешите все как есть записать в вашем присутствии?

— Конечно! — Микоян ответил коротко и ясно.

Я извлек чистый лист бумаги и принялся излагать содержание нашей беседы. Потом Микоян быстро