Он бы умер от скуки, если бы у него не было такого компаньона.

Диван, на котором они лежали, был старый, с потертой обивкой. Неожиданно ему стало неловко за свой диван и за всю эту убогую квартиру, которая давно требовала ремонта.

Почему-то, когда изредка здесь бывали другие женщины, никакой неловкости он не испытывал.

– Я никому тебя не отдам, – сказал Виктор.

Она приподнялась, заглянула ему в лицо и грустно благодарно улыбнулась. А потом потянулась за брошенной на пол одеждой.

– Не уходи, – попросил он.

Она наклонилась, поцеловала его в краешек губ и начала быстро одеваться.

– Не уходи, Нина. Пожалуйста.

Она провела рукой по его щеке. Он поймал пальцы, сжал.

– Выходи за меня замуж.

– Не могу, – прошептала Нина.

– Почему? – не понял он. – Его же больше нет. Тебе со мной плохо?

– Ты даже не представляешь, как мне с тобой хорошо. И не представляешь, как я тебе благодарна.

– За что?

– За то, что ты у меня есть, – почему-то она продолжала шептать.

Виктору нравилось слышать, что он у нее есть.

– Выходи за меня замуж.

– Сейчас не могу.

– Почему?

– Я хочу отомстить.

– Но его же больше нет!

Ему было так хорошо, что она рядом, и так не хотелось думать ни о чем другом, что в слова он почти не вслушивался.

Нина пошевелила пальцами, высвобождая руку, снова поцеловала его в краешек губ и вздохнула:

– Вот именно!

Когда захлопнулась дверь, он пожалел, что не удержал ее силой.

* * *

Думать о том, что она отомстит, было проще и легче, чем о чем-то другом, и Нина цеплялась за эту мысль.

Другие мысли вызывали такую боль, которую она, пожалуй, не испытывала даже тогда, когда Гена сказал ей, что ему нужна Юля.

Тогда она просто отупела и казалась себе попавшей в какую-то другую реальность, ей даже удавалось смотреть на все происходящее со стороны, как будто она была зрительницей, случайно попавшей на пошлую плохую мелодраму.

Тогда в любой момент можно было позвонить Геннадию и сказать, что он подлец и что она его презирает. Еще можно было соврать, что без него ей гораздо лучше и легче, но этого Нина не сказала бы. Она знала, что он умирает, и продолжала его жалеть.

Она ни разу ему не позвонила, и он ей тоже.

Теперь позвонить стало некому. Некому солгать и некому сказать правду. Правда заключалась в том, что он не стал ей чужим даже после того, как так подло и отвратительно с ней поступил.

Еще правда заключалась в том, что Нина до последнего дня ждала, что он ей позвонит. Всерьез обдумывала, вернется к нему или нет, если он снова ее позовет.

Дождь перестал. В лужах отражался свет фонарей.

Метро было совсем рядом. Нина сделала несколько шагов, вернулась к подъезду и, поставив сумку на мокрую лавочку, достала из нее телефон.

Хорошо, что она не удалила номер Юли из контактов.

– Я даю тебе три дня, чтобы ты убралась из моей квартиры, – услышав «алло», быстро сказала Нина.

Юля что-то затараторила, но она не стала слушать и сбросила вызов.

Идти к метро расхотелось. Нина вызвала такси, потрогала лавку и, ожидая машину, села на нее, несмотря на то, что доска была мокрая. Ей показалось, что у нее разом кончились силы.

Сестра не звала ее на похороны, но Маша все равно поехала. Правильно сделала, все пошло не так, как она себе представляла.

Народу у морга было много, но Юля стояла одна. Остальные собирались группами и явно были между собой знакомы. Геннадий был журналистом, не слишком известным, но знакомства в свое время имел обширные, и то, что проводить его пришли многие, было ожидаемо.

К Юле не подходил никто. Подходили к высокой черноволосой даме, стоявшей рядом с пожилой парой.

Жена, поняла Маша. Жена и ее родители.

Родители Геннадия не могли стоять с таким скорбным, но спокойным видом.

Сестра обрадовалась, увидев Машу. Даже уцепилась за нее.

– Где его родители? – тихо спросила Маша.

– Сейчас подъедут, – Юля дернула головой.

Большего контраста, чем между Юлей и бывшей женой, не могло быть. Жена тонкая, высокая и черноволосая, а Юля маленькая пухленькая блондинка.

Но главное даже не в этом. У жены спокойный взгляд уверенной в себе женщины, в меру скорбный, в меру равнодушный. Юля же нервно покусывала губы и явно чувствовала себя лишней, ненужной.

Толпа раздалась, пропуская пару, которую нельзя было спутать ни с кем. От медленно шедших мужчины и женщины почти осязаемо исходила волна горя.

Юля, отпустив Машу, метнулась к матери Геннадия, но пожилая женщина, словно не заметив ее, шла к жене. Та тоже подалась ей навстречу, обе быстро обнялись, мать заплакала.

На Юлю никто не обращал внимания.

И потом никто не обращал на нее внимания, и во время панихиды ей даже не удалось приблизиться к гробу, как остальным родственникам.

Хорошо, что Маша приехала.

– Не надо ехать на поминки, – шепнула она сестре.

Ничего, кроме нового унижения, не предвиделось.

Юля согласно кивнула. Но когда все вышли из морга, сестра, распихав толпу, пробилась к жене, увлекая за собой Машу.

– Гена написал завещание, – сказала Юля жене. – Он все завещал мне!

Наверное, хотела сказать с вызовом, а получилось жалко.

Жена равнодушно посмотрела поверх Юлиной головы, поморщилась и брезгливо процедила:

– Квартира моя. Чтобы завтра же тебя там не было! Впрочем, – она лениво махнула рукой, – даю тебе еще неделю. Не больше!

Отец Геннадия подвел к жене плачущую супругу.

Маша потянула сестру в сторону, а потом к выходу с территории морга.

От каждого звонка свекрови тоскливо сжималось сердце. Свекровь не плакала и не жаловалась, а сердце сжималось.

Нина предпочла бы, чтобы свекровь еще на похоронах уцепилась не за нее, а за Юлю и чтобы звонила ей, и Нина могла бы совсем не вспоминать о свекрови. Днем она бы думала только о работе, а по вечерам приезжала бы к Виктору и жалела, что только сейчас открыла, как ей с ним хорошо.

– Как дела, девочка? – спросила свекровь.