Практический экзамен состоял в том, чтобы убедить комиссию в наличии у тебя неповторимой творческой индивидуальности. Преподаватели ходили из зала в зал, рассматривали творения кандидата и выслушивали его художественные откровения. В информационном листке практического экзамена директор приглашал абитуриентов представить свое творчество, не обязательно художественное.

Я приехала на экзамен из Ренна (400 км) с рюкзаком, груженная папками и картинами. В день перед моей экспозицией пошла посмотреть, как справляются туземцы, сиречь французы. Оказалось, что ни у кого нет работ маслом, поскольку это сложная техника и мы будем изучать ее только на занятиях. В основном наличествовали абстракции, что-то вроде граффити. Собственно, экспозиции не сильно отличались от стен метро. Один абитуриент в решающий момент – когда входила комиссия – вдруг заорал, что его акварели недостоин лицезреть никто, а уж профессора – тем более, и захлопнул дверь. Преподавателям это понравилось, началась толкотня, переговоры, в итоге он разрешил входить по одному. Показывал картинку, а потом ее дарил, упаковывая в конверт и вручая в качестве сувенира. В другом зале полуголая девица принимала различные позы, распевая при этом собственные поэзы. Ознакомившись с этими экспозициями, я тоже решила понравиться комиссии тем искусством, которое французы ценят превыше всего, – кулинарным.

Я приготовила русские пельмени, положила в термос и потчевала ими уважаемых профессоров, рассказывая о традиции пельменей вообще и русских пельменей в частности. Я обратила внимание комиссии на цикл из двенадцати работ в бурых тонах с темно-красными струпьями. Это были автопортреты и автоакты, которые я ежемесячно писала собственной кровью и которые назывались: «Эта кровь, быть может, вольется когда-то в язык и хвост плода». Когда председатель комиссии попросил еще пельменей, я уверилась, что практическую часть экзамена я прошла. В соседнем зале выставил свои работы неолитический человек, жутко худой паренек, рисующий руками бизонов и лошадей, плененный первобытным искусством и убежденный, что, когда он начинает рисовать, в него вселяются духи предков. Он был в грязных шортах, босой и весь испещрен рисунками, которые, как он утверждал, являются магическими символами, помогающими ему сдать экзамен.

Теоретическая часть основывалась скорее на высказывании собственных впечатлений и размышлений, нежели чем на лервическом перечислении дат или стилей. Нас пригласили в маленький кинозал, раздали бумагу и попросили описать композицию картины, которую мы увидим на экране. А если останется еще немного времени, было бы желательно описать ощущения, которые вызывает в нас рассматриваемое произведение искусства. Когда на экране появился слайд, директор добавил, что картина, которую сейчас мы видим, знаменитая «Matete» Поля Гогена.

За полчаса я написала все о красочных пятнах, первом плане, втором плане, горизонтальных и диагональных линиях. Оставалось еще полчаса. Я сняла очки, чтобы не приучать глаза к детальному разглядыванию мира. Я принадлежу к тем близоруким, которые не считают свой способ видения дефектом зрения. Как раз наоборот – очки полезны исключительно в кино; на улице или в доме они искажают естественное восприятие. Если глаза близорукого не хотят реагировать на те же нервные раздражители, что и глаза неблизорукого, значит, у них другая чувствительность, и ее следует уважать. Просто организм близорукого в определенный момент решает развить другие ощущения. Постоянное ношение очков не исправляет зрения, зато делает совершенно невозможным обогащение слуховых, обонятельных или осязательных ощущений. Если организм начинает видеть хуже, из этого следует извлечь пользу, а не бежать сломя голову к окулисту, чтобы услышать, что у тебя дефект или вообще сколько-то-там-процентное увечье.

Мои знакомые близорукие французы – специалисты в покупке фруктов, потому как только они способны, нюхая бананы или мягкие на вид ананасы, определить, действительно ли плод спелый или уже начинает портиться Большинство близоруких – объективные идеалисты даже если сами они не формулируют это в эпистемологических категориях. Причина этого проста. Без очков трудно определить, улыбается человек, идущий по другой стороне улицы, или хмурится и что у него под глазом: фонарь или экстравагантный макияж. Выражение лица, прическа – все это неуловимо. Вместо этого близорукий улавливает сущность, единственную и неповторимую, которая выделяет знакомого из толпы прохожих. Трудно дать определение той сущности, благодаря которой я безошибочно узнаю в толпе хорошо знакомого человека, не различая ни черт лица, ни фигуры. Просто близорукий обладает способностью восприятия идеи, сущности предметов и людей – если, разумеется, не носит постоянно очки.

Памятуя об этом, я стала рассматривать картину Гогена на свой близорукий манер: три серых пятна, два ярких пятна, три серые точки. Три, три, два. Заинтригованная этой арифметической регулярностью, я все-таки надела очки. На скамье сидят три женщины в серых платьях, рядом с ними – две в платьях теплых, насыщенных, даже ярких тонов. Перед скамьей лежат три камня или какие-то цветные точки. Справа композицию замыкает фигура девушки, а точнее – половина девушки, пересеченной вертикальной рамой картины. Фон – нечеткие, далекие мужские фигуры, деревья и, возможно, озеро У женщин на скамейке застывшие черты, они напоминают скорее богинь, чем простых смертных. Только девушка (полдевушки) имеет вид кого-то реального. «Matete» означает рынок, но на картине не видно ни горшков, ни зелени – вообще ничего, чем можно торговать. Застывшие в жреческих позах женщины тоже не похожи на продающих или покупающих. О каком рынке идет речь? Что на нем покупают, что продают? Почему две женщины одеты ярко, оставшиеся три – серые и словно бы мертвые? А девушка перерезана пополам? Искусствовед удовлетворился бы ответом, что количество фигур и их дифференциация подчинены композиции, но я знаю, что Гоген был художником-символистом, а значит, эта картина должна скрывать в себе какой-то символический смысл.

Две ярко одетые женщины. Две… число два символизирует женское начало. Три означает мужское начало. Противопоставление этих двух начал на картине подчеркнуто еще и цветом: две богини в желто-оранжевых платьях, а остальные три – в тоскливых темно-серых, лишающих их женской прелести, приближающих по цвету к нечетко обозначенным, тоже серым мужским фигурам на заднем плане. Итак, на картине идет какая-то игра или борьба между женским началом и мужским, возможно, торг, ведь все это вместе называется «рынок». Если женщины на скамье – загадочные богини, то, может быть, имеется в виду торг между богами? Но что является его предметом? Может, Гоген изобразил вещь, о которой идет спор, может, хотя бы половину… ну конечно! – полдевушки.

Итак, таинственные богини говорят о девушке. О чем они могут говорить, будучи символом мужского и женского начал, как не о выборе для девушки подходящего мужа среди фигур в глубине картины? Девушка очень хороша собой, и богини женственности торгуются с символическим мужским миром (тройка) из-за достойного ее красоты жениха. Но почему мы видим только половину девушки? Половина, чтобы достичь совершенства единицы, должна быть дополнена второй половиной. Дополнение вечной женственности – мужественность. Очевидно, девушка уже в том возрасте, когда ей пора найти себе мужа. Может быть, она молится своим богам, обещая принести им в жертву цветы и фрукты, если жребий подарит ей взлелеянного в мечтах мужчину. Такой вот торг с богами: «Великая Богиня, дай мне мужа, а я взамен воскурю тебе благовония и пожертвую мое самое прекрасное жемчужное ожерелье». Матерь Богиня, соблазнившись таким подарком, торгуется с миром мужских божеств о нареченном для своей прекрасной подопечной. Рынок, «Matete».