А потом было Тишково под Москвой, станция Правда. Нашему дому-интернату № 1 отдали чей-то дом отдыха – три огромных корпуса в лесу. Очень красивое место. Когда мы приехали из лагеря, там уже были астурийцы – дети из другой области Испании. И у нас были даже стычки – баски против астурийцев, но нам не давали враждовать. Учителя у нас были и русские, и испанцы-политэмигранты. Помню своего математика Хосе Ареги, который потерял на фронте руку.

* * *

На мой взгляд, наш дом был совершенно удивительным по своей организации, по отношению к нам! Директор Паньшин Николай Андреевич был так заботлив, ухаживал за нами! Мы жили бурной интересной жизнью, а сколько кружков самых разных! У меня был балетный, хоровой и еще учитель музыки. Мы ездили с концертами испанских танцев и песен во Дворец пионеров, еще куда-то. Из Большого театра к нам приезжал раз в неделю балетмейстер Владимир Белый. Мы с ним учили танцы разных народов – русские, украинские, грузинские, польские… И костюмы у нас были! Я была очень веселой девочкой и любила танцы. Директор Дворца пионеров Москвы просил моего директора отпустить меня с детской концертной бригадой в Крым. Но план остался планом! Война!

* * *

Хорошо помню первый снег в своей жизни. Я жила в 1-м корпусе для самых младших. И вот однажды утром мы проснулись, а за окном все бело, ночью выпал снег, которого мы никогда не видели. Все выбежали на улицу, и старшие дети тоже стали кидаться снегом. Воспитатели за нами бегают – не могут нас собрать. 500 человек в одних рубашечках бегают по снегу, который оказался не только красивым, но и холодным. Сосны стоят в снегу, искры играют на солнце, такая красота, чистота, белизна! Наверное, я тогда полюбила на всю жизнь Россию, ее природу, снег…

Я не могу жаловаться ни на что! Возможно, из-за того, что я никогда не болела, хотя другие дети болели и даже умирали. Но это была война!

И вот опять наш директор молодец! Он сразу пригласил военрука, который учил нас стрелять, паковать рюкзак, сворачивать скатку из одеяла. Потом оказалось директор сушил для нас сухарики. Когда осенью нас отправили в эвакуацию и мы прибыли на пароход «Калинин» – пассажирский, трехпалубный, – с нами погрузились еще два испанских детских дома из Подмосковья, третий и пятый, так вот у тех детей ничего не было, а мы получали к чаю сухарики. Правда, мы плыли дальше других, мимо Саратова, на левую сторону Волги. Я знаю, что один дом высадили в Базеле, а нас – в Куккусе. Это был райцентр, и это земля немецкой автономии. Как известно, с приближением фронта жителей этих мест выселили дальше на Урал и в Сибирь. Мы на следующий день стали свидетелями того, как отправляли последнюю партию российских немцев. Дома уже стояли пустые. Оставались женщины с детьми, у кого русские мужья были на фронте. Но фашисты прут, и тогда немки с детишками тоже должны быть отправлены.

Вот вам такая картина! Пока наши взрослые и старшие дети занимаются обустройством, мы свободны. Идем утром – это после сухариков, с пустыми желудками по пустым улицам. И вдруг запах вкусной еды! Заборы маленькие, не то что сейчас. Видим, во дворе две женщины – молодая и постарше, с ними трое ребятишек, которые смотрят на нас, удивляются. Они что-то говорят, мы, конечно, не понимаем, стоим, оторваться от запаха не можем. Вдруг молодая идет к нам с блюдом, полным пирожков, и нам протягивает. И тут одна наша девчонка как закричит: «Вам сказали у них не брать, могут отравить, воду из колодцев не пить!» Я говорю: «Дура ты, они себе напекли в дорогу и нам, чужим детям, отдают!» Не могу спокойно рассказывать, комок в горле…

И вот мы пошли их провожать. В памяти осталась картина – открытая баржа с детьми и женщинами посреди реки. А на берегу мы – дети и собаки, целая стая собак собралась у этой баржи, и как же они выли и метались, берег нюхали, хозяев ждали, которых отсюда увезли. Долго их вой стоял в поселке. Коровы неприкаянные ходили с тяжелым выменем. И вот одна русская воспитательница научила нас доить, и я доила тоже. Помню свою первую корову – полвед ра молока ушло в землю, я от горя так плакала…

В общем, у нас появилось молоко. Страна голодала, а у нас молоко рекой лилось. Им-то, ссыльным, ничего не разрешалось брать, как нам рассказали, кроме одной вареной курицы на семью. Мы ходили по этим чистеньким домикам, где висели красивые открытки немецкие. Все кровати были аккуратно застелены, как будто хозяева ненадолго вышли. Надеялись, наверное, скоро вернуться. Амбары полные, и на огородах видно, что до последнего шла работа. Был сентябрь, и этот урожай нас кормил. Помню, как на огороды бегали. Вот идем, берем арбуз, разбиваем, мякоть из середины съедаем, следующий берем, разбиваем, сердцевину съедаем и дыню так же…

Потом эвакуированные и беженцы устраивались в этих пустующих домах.

А мы занимали казарму на окраине Куккуса – все солдаты на фронте. Но нас было много, мы «валетом» спали по двое на узких железных кроватях, которые шли в два этажа.

* * *

Помню случай ночью в казарме. Зашел директор, а мы только что вернулись после первого похода в деревню. Там в полях оставалась еще морковка кормовая и свекла. А уже начались дожди, ходить по чернозему невозможно, трудно стало. И вот я и еще две девочки согласились со мной пойти, сняли свои белые наволочки и ушли тихонько, когда воспитатели легли спать. Ну, директор в дверях: «Кто ходил?» А в ответ хруст в казарме, мы трофеи грызем. Он опять: «Я спрашиваю!» Все молчат, в ответ только хруп стоит. Никто нас не выдал. Он постоял и ушел. А ведь так просто было увидеть грязных детей. Но он не стал зажигать свет. Очень благородный человек! Все знали, что мальчишки бегали на огороды. А тут и девочки, он понял, тоже могут. Мы недоедали, и директору, конечно, было непросто, особенно вначале. А уже весной ему участок дали в аренду – заливные земли. Мы стали для себя сажать все, и морковку, и даже помидоры. Но дежурить приходилось по очереди, потому что голодные эвакуированные ходили, срывали. Мы и в колхозе работали вместе с русскими ребятами, помню, просо помогали выращивать и на прополку ходили – ряды такие, что конца не видно. А наши мальчики 14–15 лет и на тракторах, помню, работали, соревновались, и кто-то из наших победил…

* * *

Нашу первую утрату тоже помню. Лето, мы с утра пололи наши грядки. А потом воспитательница Шура разрешила искупаться. И вот мы по дороге искупались, Шура нас считает – одной нет. Смотрим, лежит на воде наша девочка. Ее звали Луция, очень красивая была. У нее было слабое сердце. Шура попросила меня помочь ей с Луцией, и я через свой страх перешагнула. Это мой характер – если надо, значит, это буду я. А потом меня звали, когда надо было кого-то из детей собрать в последний путь, так сказать, больше некому было. Да, болели дети, и кто-то умирал. Моя подружка Мелагрус тоже умерла. За время эвакуации с сентября 41-го по 43-й год мы потеряли 6 детей. И брат Луции умер – у него тоже было слабое сердце. Война…

* * *

С сестрой мы расстались. Анхелес и других ребят, кто подрос, отправили в ФЗО (фабрично-заводское обучение) в Ташкент – раз идет война и на заводах не хватает рабочих рук, значит, могут помочь дети. После войны она вернулась в Москву. Кстати, Анхелес и еще один наш выпускник стали первой парой в нашем детском доме.