Он все читал, а мы обратились в слух. Через некоторое время он замолчал, подняв глаза от текста; мы боялись пошевелиться, ошеломленные наступившей тишиной. Течение речи остановилось. Мало-помалу мы вышли из оцепенения и вернулись к реальности.

Мистер Уоттс закрыл книгу и, как священник, воздел ее над головой. Потом он с улыбкой обвел взглядом класс.

— Это была первая глава романа «Большие надежды» — величайшего, кстати сказать, романа Чарльза Диккенса, величайшего из всех английских писателей девятнадцатого века.

Тут все почувствовали себя безмозглыми, как летучие мыши: надо же, размечтались о встрече с живым человеком по имени мистер Диккенс. Наверное, мистер Уоттс догадался, какая каша у нас в головах.

— Читая произведения великого писателя, вы знакомитесь с ним самим, — сказал учитель. — А значит, можно считать, что ваша встреча с мистером Диккенсом состоялась как положено. Хотя вы его еще совсем не знаете.

Одна девочка помладше, Мейбл, подняла руку — решила что-то спросить. Сначала мы подумали, что мистер Уоттс этого не заметил, потому что он гнул свое, хотя Мейбл вовсю тянула руку.

— Вот теперь милости прошу задавать вопросы. Ответить смогу не на все. Предупреждаю заранее, — говорил он. — И еще: перед тем как задать вопрос, называйте, пожалуйста, свое имя.

Теперь он кивнул, обращаясь к Мейбл. Она, как видно, пропустила его слова мимо ушей, потому что сразу начала задавать вопрос, но мистер Уоттс прервал ее на полуслове, вздернув одну бровь, из-за чего впервые за сутки нам снова вспомнилось его прозвище — Лупоглаз.

— Вот умница. Чрезвычайно рад знакомству, Мейбл. Красивое имя, — заметил он.

Мейбл просияла. Она поерзала за партой, а потом решилась:

— А когда мы узнаем мистера Диккенса по-настоящему?

Мистер Уоттс взялся за подбородок. Наверное, раздумывал; мы не мешали.

— Очень хороший вопрос, Мейбл. Пожалуй, с ходу я бы сказал, что на него ответа нет. Но постараюсь ответить. Некоторые из вас узнают мистера Диккенса, когда мы дочитаем книгу. В ней пятьдесят девять глав. Если читать по главе в день, то остается еще пятьдесят восемь дней.

Такое сложно было объяснить дома. С мистером Диккенсом мы встретились, но пока еще не познакомились, а узнаем его только через пятьдесят восемь дней. Дело было десятого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года. Я быстро прикинула в уме: знать мистера Диккенса мы будем только к шестому февраля одна тысяча девятьсот девяносто второго года.

Ночь в тропиках опускается мгновенно. Прожитого дня как не бывало. Смотришь, к примеру, на тощих, облезлых собак. А потом раз — и остались от них только черные тени. Если нет под рукой свечи или керосиновой лампы, то с приходом ночи ты словно попадаешь в темницу и маешься взаперти до рассвета.

Во время блокады солярка и свечи были на вес золота. Бои между повстанцами и солдатами-наемниками шли в светлое время суток, но наступления темноты мы ждали не только по этой причине. Мистер Уоттс подарил нам, детям, возможность проводить ночные часы в другом мире. Мы находили прибежище в далеких краях. И не беда, что это была викторианская Англия. Оказалось, перенестись туда совсем не трудно. Если только не мешали эти проклятые собаки да петухи.

Когда мистер Уоттс дочитал первую главу, мне стало казаться, будто со мной говорил тот мальчик, Пип. Которого я не могла ни увидеть, ни коснуться, но узнавала по голосу. Мы с ним подружились.

Но удивительней всего было место нашей первой встречи: он ведь не лазал по деревьям, не отсиживался, насупленный, в тени, не плескался в горном ручье — он жил в книге. Никто и никогда не говорил нам, детям, что в книге можно найти себе друга. Или влезть в чужую шкуру. Или перенестись в болотистый край, где, как нам казалось, лютовали злодеи почище пиратов. По-моему, мистер Уоттс больше всего любил читать по ролям. Попеременно говоря за каждого из героев, он весь растворялся в их голосах. Это еще одна штука, которая нас поразила: читая, мистер Уоттс как будто переставал быть собой. Мы даже забывали о его присутствии. Когда Мэгвич, беглый заключенный, грозился вырвать Пипу сердце с печенкой, если тот не принесет ему жратву и подпилок для кандалов, мы слышали не мистера Уоттса, а Мэгвича, словно этот арестант, пробравшись в школу, затесался среди нас. Чтобы окончательно в этом убедиться, достаточно было просто закрыть глаза.

Многие слова до меня не доходили. Ночью, лежа на тюфяке, я пыталась мысленно нарисовать себе болота и гадала: что такое «жратва», что такое «кандалы»? В самых общих чертах это можно было представить. «Болота». Наверное, это все равно что зыбучие пески. Про зыбучие пески я знала: они затянули одного рудокопа, и он сгинул. Давно это было, еще до закрытия рудника, когда белые копошились на Пангуне[3], как муравьи на трупе.

Мистер Уоттс показал нам другую сторону мира. Я обнаружила, что туда можно возвращаться по своему хотенью. Причем в любую точку этой придуманной истории. Но я не верила, что история, которую нам читали на уроках, кем-то придумана. Нет. Человек просто рассказывал о себе и о своих приключениях. Раз за разом отдельные картины западали мне в душу. Например, как Пип стоит на кладбище перед могилами родителей и пятерых маленьких братцев. Смерть была для нас не внове: мы сами видели, как на горном склоне хоронили умерших младенцев. У меня с Пипом было еще кое-что общее: мой папа нас покинул, когда мне было одиннадцать, так что и Пип, и я почти не знали своих отцов.

Я-то своего, конечно, помнила, но по-детски: как неясный, смутный образ, нарисованный одним цветом, от силы двумя. Мне никогда не доводилось видеть его страх или слезы. Я не слышала, чтобы он признавал свои ошибки. Не представляла, о чем он мечтал. Однажды, когда мама на него кричала, я заметила у него на одной стороне лица приклеенную улыбку, а на другой — мрачность. После его отъезда у меня осталось лишь туманное воспоминание.

По форме букв на могильной плите Пип почему-то решил, что отец его был «плотный и широкоплечий, смуглый, с черными курчавыми волосами».

По примеру Пипа я тоже решила составить для себя отцовский портрет. Нашла какие-то записи, сделанные его рукой. Мелкими печатными буковками. Что из этого следовало? Что он хотел выделиться, но не слишком? У меня в ушах все еще гремел его оглушительный хохот. Мы с мамой спали рядом, и как-то ночью, в темноте, я у нее спросила: а наш папа — счастливый человек? Она ответила: «Счастливый, да не по-людски; выпил — и счастливый».

Тогда я спросила: а он у нас плотный и широкоплечий? В потемках мама приподнялась на локте.

— Плотный! От кого ты слов таких набралась, дочка?

— От мистера Уоттса.

— От Лупоглаза. От кого ж еще, — фыркнула мама и снова легла.