– Почему тебя называют Одиночкой с Равнины? – спросила девочка. Дорога была паршивая, и я вел машину медленно, осторожно.

– Потому, что я родом с Альбасетских равнин.

– А Одиночка почему?

Я взял сигарету и вдавил прикуриватель. Когда там щелкнуло, девочка сама поднесла к моим губам зажженную сигарету.

– Ну, наверное, потому, что я один.

– А с каких пор ты один?

– Да всю свою треклятую жизнь.

Некоторое время она молчала, словно раздумывая. Потом схватила свою книжку и прижала к груди.

– Нати всегда говорит, что я скоро рехнусь, потому что слишком много читаю.

– А ты много читаешь?

– Не знаю. Вот эту книжку читаю уже в который раз.

– Про что там?

– Про пиратов. И про зарытый клад.

– Кажется, я смотрел это кино.

Радио уже с полчаса не передавало ничего угрожающего, а вести сорокатонный грузовик по региональному шоссе – работа такая, что мало не покажется. Поэтому я затормозил у придорожного мотеля – он назывался «Веселая утка», – чтобы принять душ и передохнуть. Взял номер с двумя кроватями, сказал девочке, чтобы ложилась на любую, и простоял десять минут под горячим душем, стараясь ни о чем не думать. Потом, уже немного расслабившись, рискнул было подумать о девочке, и пришлось еще три минуты простоять под душем – на этот раз холодным. Только после этого я смог выйти. Не вытираясь, натянул джинсы прямо на голое тело и вернулся в спальню. Девочка сидела на кровати, уставившись на меня.

– Хочешь принять душ?

Не отрывая от меня глаз, она мотнула головой.

– Ладно, – сказал я, завалился на другую кровать и поставил будильник так, чтобы зазвонил через два часа. – Я немножко вздремну.

Я погасил лампу. Сквозь оконные занавески сочился белый свет от электрических букв над входом в мотель. Я услышал, как девочка ворочается на кровати, и представил себе ее легкое платьице в цветочек, ее смуглые плечи, ее ноги. Большие темные глаза. Моей новой эрекции помешала «молния» джинсов – не до конца застегнутая, так что оказалось весьма ощутимо. Я лег по-другому и заставил себя думать о португальце Алмейде и обо всем, что на меня свалилось. Эрекция тут же исчезла.

Вдруг я почувствовал легкое прикосновение к моему боку, и теплая рука тронула мое лицо. Я открыл глаза. Девочка, выскользнув из своей постели, улеглась рядом со мной. Она пахла чем-то молоденьким, нежным, как мягкий хлеб, – и, клянусь, вся душа во мне перевернулась.

– Что это ты тут делаешь?

В тусклом свете из окна девочка смотрела так, словно изучала мою физиономию. Глаза у нее были очень блестящие и очень серьезные.

– Я вот тут подумала… Все равно ведь меня поймают – рано или поздно.

Она проговорила это горячим шепотом. Мне так хотелось поцеловать ее в шею, но я сдержался. Не время для таких вещей.

– Может, и поймают, – ответил я. – Хотя я сделаю все, что в моих силах.

– Португалец Алмейда получил деньги за то, что я девушка. А договор есть договор.

Я наморщил лоб и принялся думать.

– Не знаю. Может, нам удастся раздобыть сорок тысяч дуро.

Девочка покачала головой:

– Да без толку это. Португалец Алмейда – гад бессовестный, но слово свое держит всегда… Он сказал, что его договор с доном Максимо Ларретой – дело чести.

– Чести, – повторил я, а у самого в голове завертелось десятка два слов, куда больше подходящих для этих сукиных детей: для скотины-португальца, для Нати, продавшей честь собственной сестры, и для Окорока, который сейчас рыскал туда-сюда на своем катафалке, высматривая мой грузовик, чтобы вернуть сбежавший товар.

Я пожал плечами:

– Значит, ничего не поделаешь. Поэтому будем стараться, чтобы нас не поймали.

Она помолчала, не отводя от меня глаз. Под ее тонким платьем, ниже выреза, угадывались груди, колыхавшиеся мягко, если она шевелилась. «Молния» снова вцепилась в меня своими зубьями.

– Я кое-что придумала, – сказала она.

Клянусь вам: я угадал это прежде, чем она сказала, потому что волосы у меня на затылке встали дыбом.

Она положила руку на мою голую грудь, и я не смел шелохнуться.

– Даже не вздумай, – пробормотал я.

– Если я больше не буду девушкой, португальцу Алмейде придется отказаться от своего договора.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – перебил я ее, а у самого во рту пересохло, – что мы должны заняться этим делом вместе? Я имею в виду – мы с тобой. Ну, в общем…

Она провела ладошкой по моей груди вниз и, задержав ее возле самого пупка, сунула в него пальчик.

– Я еще никогда ни с кем не была.

– Черт побери, – сказал я.

И вскочил с кровати.

Она тоже приподнялась – медленно. Вот что значит женщина: в этот момент казалось, что ей не шестнадцать лет, а все тридцать. Даже голос у нее вроде стал другой.

Я прижался спиной к стене.

– Я никогда ни с кем не была, – повторила она.

– Я рад за тебя, – смущенно выговорил я.

– Ты правда рад?

– Ну, я хочу сказать… гм… тем лучше для тебя.

И тогда она скрестила руки и сняла платье через голову – вот так, сама. На ней остались только белые хлопковые трусики, и она была такая красивая – само совершенство, кусочек чудесной горячей плоти.

А я – что тут говорить? «Молния» просто шкуру с меня заживо спускала.

Ночь стояла тихая – из тех, когда ни один листик на ветке не шелохнется, и слабый свет из окна силуэтами очерчивал наши тени на простынях, на которые я не осмеливался лечь. Вы, наверное, думаете: с чего это я так стушевался – я, водила-дальнобойщик, в мои-то годы, да еще после полутора лет за решеткой и военной службы в Сеуте. Но вот так вот обстояло дело.

Этот кусочек плоти, голой и теплой, от которого пахло, как от только что проснувшегося ребенка, – ее огромные черные глазищи были в какой-нибудь паре дюймов от моего лица, – был прекрасен, как сон, как мечта. По радио Маноло Тена распевал что-то про попугая, который перестал болтать, и про часы, которые остановились, но у меня-то в ту ночь все работало как часы – все, кроме здравого смысла. Я сглотнул слюну и перестал отводить глаза. «Ты готов, коллега, – сказал я себе. – Совсем готов».

– Ты правда девушка?

Она посмотрела на меня так, как умеют смотреть только женщины: взглядом эдакой иронической и усталой мудрости – откуда они только ее берут, ведь не переймешь, и она точно не зависит от возраста.

Эта мудрость у них в крови с самого рождения.