Итак, двенадцать лет службы «неблаговерным собакам»…

Потом восстание все-таки произошло, но никак не преждевременное. Великое княжество возродилось, неприятеля вышвырнули с его благословенных земель. Государыней стала Белая княгиня – дочь Гая V и ученица Мемо.

Она, как сообщает Срединная великокняжеская хроника, вытащила учителя из тюрьмы за полдня до казни, назначенной ему как «прислужнику пандейцев». Смутное время – чего тогда стоила жизнь судейского чиновника, знавшего многовато? Белая княгиня едва вырвала Мемо из рук своих баронов, чтобы поставить во главе причудливого сборища книжников. Минет год, и сборище превратится в первую на материке Академию.

То, о чем Рэм говорил дальше, являлось плодом его собственных разысканий. Собственно, ради этого люди и собрались в Зале ритуалов.

Как Мемо управлял Академией, известно из двух больших отрывков Срединной великокняжеской. Собственно, правильнее сказать не «известно», а «общеизвестно». А вот над чем работал он сам – очень дискуссионный вопрос. В сущности, от «позднего Мемо», от Мемо, окруженного учениками, от Мемо, ставшего чуть ли не самым известным человеком княжества, дошел всего один текст. А именно «Житие отшельника Фая». Этот Фай никогда не считался сколько-нибудь крупной фигурой в пантеоне святых. Жил за двести лет до Мемо. Оставил «Послание благочестивым людям», известное всего в двух списках, а значит, не пользовавшееся особой популярностью. Прославился аскетизмом и необыкновенной добротой ко всем, с кем сталкивался. Все. Малозаметный духовный учитель, память о котором почти растворилась в ядовитом соке времени…

«Житие отшельника Фая», написанное Мемо, известно в ста пятидесяти списках. Ни один памятник литературы за все века, предшествующие изобретению книгопечатания, не дошел до современности в таком количестве копий. «Житие» переписывали и переписывали через десять, сорок, сто лет после кончины Мемо…

И никто из специалистов до сих пор не расшифровал причин этой бешеной популярности.

Некоторые считали, что «Житие» стало знаменитым благодаря известности других, более крупных работ Мемо. Но тогда почему от них не осталось ни следа? Их ведь, по идее, должны были переписывать в еще больших количествах!

Другие полагали, что «Житие» переписывали ученики Мемо или казенные писцы Академии – как учебный материал. Но вот незадача: известно полным-полно списков «Жития», созданных явно не в столице Срединного княжества. Другая бумага Провинциальный неуклюжий полуустав вместо летящей столичной скорописи. Более того, очень быстро появился пандейский перевод, и сорок из полутора сотен копий сделаны, без сомнений, пандейцами. Из них с дюжину – на территории самой Пандеи.

Рэм сделал паузу.

Те, кто понимал его очень хорошо, ждали кульминации. Кульминаций сегодня будет парочка-троечка, но откуда им об этом знать? Первой они точно дождались.

Те, кто понимал его посредственно, просто нуждались в передышке.

Те, кто совсем не понимал его, просто с интересом следили за… расследованием. Будто он, Рэм Тану, – офицер жандармского корпуса и ведет следствие по делу одного ушедшего из жизни интеллектуала…

Дана понимала его посредственно, но в паузе она ничуть не нуждалась. Она смотрела на Рэма неотрывно, жадно, и в глазах ее трепетала ночная птица.

– Вот за это мы и зацепимся, – начал раскрывать первую маленькую тайну доклада Рэм – За двадцать восемь списков «Жития», созданных пандейцами, но вне пределов Пандеи. Неужели они так заинтересовались произведением Мемо из одного лишь почтения к его бывшему высокому сану законника? Запомним, запомним этот факт, не находящий простого объяснения.

Кажется, во взгляде академика Нанди появился интерес. Ну-с, милсдарь, наконец-то что-нибудь новенькое? – читал по его глазам Рэм.

Будем вам новенькое!

Мемо, в сущности, половину «Жития» посвятил вдумчивому комментированию маленького, сухо и сбивчиво написанного «Послания благочестивым людям». Отшельник Фай на двух листках в самых простых словах просил добрых верующих не совершать дурного и, напротив, совершать благое.

Делиться пищей, одеждой и пристанищем своим с любым человеком, которому это понадобится.

Не искать никогда никакой корысти.

Любить всех равно – врагов и друзей, ближних и дальних.

Никому не мстить, ибо месть – это грязь.

Не просить ни у кого помощи даже в самых трудных обстоятельствах, ибо это отягощает жизнь других людей, а она и без того тяжела. Если они захотят помочь, то сделают это по собственному желанию и получат воздаяние от Бога.

Отучить себя от гнева, ибо гнев это помутнение души…

И так далее. Всего двадцать два поучения.

Так вот, Мемо, описав жизнь и духовные подвиги отшельника Фая, взялся доказывать правоту его поучений. В результате все, прозвучавшее у Фая самым незамысловатым образом, как советы смышленого отца-крестьянина подрастающим детишкам, обрело у Мемо изысканно-совершенный вид. Где у Фая строка, там у Мемо – страница… Где у Фая сущая простота, там у Meмо – изощренность. Где у Фая одно лишь собственное мнение, там у Мемо – ссылки на Священное Писание, жития святых, величайшие духовные авторитеты, и только за ними, как за крепостною зубчатой стеной, его собственная тонкая трактовка.

Обо всем, высказанном Фаем, Мемо написал примерно поровну. Он не уделял больше места размышлениям над какими-то более важными поучениями Фая… Для Мемо у Фая все было в равной степени важным.

За одним-единственным исключением.

Лишь раз Пестрый Мудрец переступил через собственное правило «равных объемов».

«Никому не мстить, ибо месть – это грязь», – и два десятка страниц с комментариями Мемо. Про «никому не мстить» глава великокняжеской Академии написал примерно столько, сколько сказал он обо всем прочем. Четверть всего «Жития». Притом самая яркая четверть, написанная легко, как летит над землей пламя лесного пожара, и в то же время чеканно, словно горсть серебра, только что покинувшая монетный двор…

Мемо откуда-то узнал древнюю легенду о милосердии Фая – впрочем, может быть, не столько узнал, сколько сам сочинил.

Фай жил в шалаше посреди рощи, близ дороги. Люди приходили к нему, разговаривали и оставляли у шалаша пищу, одежду, монетки. Рядом поселился старый разбойник, ловко прибиравший к рукам почти все пожертвования. Фай собственными руками плел корзины и только их продажей кормился, поскольку пожертвования кротко оставлял разбойнику. А если какая-то малость оказывалась у Фая, разбойник посещал его шалаш и отбирал все дочиста. Фай не сопротивлялся, хотя был моложе и сильнее разбойника, а жизнь в лесу, на холоде, в самым диких условиях закалила его тело. Однажды разбойник тяжело заболел, и Фай немедленно сделался почти что богатым человеком – столько подаяний оказалось при входе в его шалаш! Но он, забрав всю пищу и все деньги, отправился к жилищу разбойника Тот испугался, увидев отшельника: «Я беззащитен, и ты пришел убить меня! Пощади, Фай, мне осталось жить совсем недолго. Я уже не могу докучать тебе!» Фай рассмеялся и выложил перед разбойником на стол лучшую пищу. Отшельник нанял лекаря, желая излечить жадного грабителя. Но лекарь поведал, что его уже не поднять с постели – давнее пристрастие к питью вина привело его на край могилы. Тогда Фай сам принялся ухаживать за умирающим: кормил и поил его, обмывал его тело, топил ему печь. Вот пришла пора хворому сквернавцу уходить из жизни – и отшельник принял из его уст исповедь, а с нею раскаяние в обидах, причиненных соседу. Когда разбойник умер, Фай закрыл ему глаза, оплакал его и долго молился о его душе. Потом отшельник похоронил своего мучителя и на могильном камне начертал собственной рукой: «Здесь покоится добродетельный человек». Люди спросили Фая: «Отчего же ты не вернул себе все пожертвования? Отчего не отлупил как следует наглого разбойника, когда он лишился сил и всей дерзости своей? Отчего не прибил его, как пса, заболевшего бешенством?» Отвечал Фай: «Если бы я поступил бы с ним так же дурно, как он поступал со мною, разве раскаялся бы он тогда? Разве душа его очистилась бы? А ныне он чист. Выходит, я мог дать ему уйти с чистою душой или же с грязною. И уйди он к Богу со всей своей скверной, я был бы виноват. Мне пришлось бы каяться перед Всевышним за большую вину, чем все его простые разбойничьи вины».