— Дурак ты, — говорю.

Он схватил меня за горло. Ткнул носом в песок.

— Чтобы не называл меня дураком, — прорычал. — Никогда, понял?

Я попытался что-то сказать, да не вышло.

— Понял? — повторил он.

Я вывернул шею. Стал отплевываться — изо рта текла слюна с песком.

— Понял, — пробормотал я.

Он ткнул меня еще раз, еще раз ругнулся, а потом встал и пошел прочь.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом снял носки и ботинки и вошел в ледяную воду. Набрал в горсть, прополоскал рот. Вроде как кровь во рту, хотя, наверное, просто соль. Ночь светлая, безоблачная. Я попытался разглядеть горизонт, разобрать, где звезды становятся отражениями звезд. Посмотрел на огни самолетов. Попытался расслышать далекий гул двигателей за вечным рокотом моря. Посмотрел на восток. Если вдруг прилетят бомбардировщики, они ведь прилетят оттуда? Я попытался вообразить их себе — огромные крестообразные тени, без всяких огней, а гул — ни с чем не спутаешь. Попытался представить, что всё тут разбомбили: не осталось ни пляжа, ни дюн, ни дома, ни родных, ни друзей, ни меня. Вообще ничего. Ничего, кроме отравленного моря и отравленной пыли.

Стал смотреть, как надвигается гигантский конус света.

— Бобби!

Это сзади.

— Бобби, это ты?

Оборачиваюсь. Айлса. Свет обтекает ее, глаза так и блестят, лицо так и сияет.

Рассмеялась и подошла ближе.

— А я тебя сегодня искала, — говорит.

— Знаю.

— Папа сказал, хорошо бы ты нам помог. Он бы тебе заплатил, Бобби.

— Как-нибудь в другой раз.

— Он говорит, лишние руки никогда не помешают.

Стоим по колено в воде. Крошечные частицы угля трутся о кожу.

— Папа говорит, это моряки.

— В смысле?

— Ну, стон этот. Ты слышишь?

Вслушался. Слышно что-то, или мне просто кажется?

— Слышишь? — повторила она.

— Как это — моряки?

— Ну, не знаю. В корабль попала торпеда, и все они пошли ко дну. Во время последней войны или еще какой. Я точно не знаю. — Стоим слушаем вместе. Потом она как засмеется. — А может, папа просто выдумал очередную историю, а это просто тюлени. Правда…

Тут оно и зазвучало — действительно похоже на стоны или завывания, если правильно слушать.

— А иногда я смех слышу, — говорит. — Но вот такого — еще никогда. Чего это они стонут, Бобби?

— Это просто воздух. Просто море. Просто…

Она дотронулась до моей руки:

— Ты же знаешь, что нет. Что, тоже напугался, Бобби Бернс?

— Нет. Нет.

— Вот и хорошо.

— Просто… — Чувствую, что краснею, хорошо еще, что темно. — Все это как-то…

А тут снова прозвучало мое имя.

— Бобби! Боббииииииии!

— Красота! — говорю.

А она смеется.

— Да, — говорит. — Знаю.

— Боббииииииииии!

— Мне пора, — говорю.

Она наклонилась ближе, быстро чмокнула меня в щеку, хихикнула, а потом отпихнула — давай иди.

Пламя ревело. Телевизор и радио мы не включали. Мама напевала «О, сердце святое» и штопала рукава моего свитера. Папа щипцами вытащил из камина горячий уголь и прикурил сигарету. Пламя заплясало у него на губах. Он глубоко втянул дым, выпустил обратно, закашлялся, задержал дыхание, рассмеялся сам над собой.

— Вот ведь гадость, — говорит мама. — Ты когда-нибудь бросишь?

Папа мне подмигнул.

— После дождичка в четверг, — сказал он и сменил тему, заговорил про Макналти. — Может, он там каждое воскресенье выступает, — говорит. — Надо бы мне попытаться с ним поговорить, а?

— Угу, — сказал я.

— В следующее воскресенье съездим. И возьмем для него побольше монеток.

Мы ели поджаренный хлеб с маслом и улыбались. Я задремал. Услышал, как подходит прилив. Совсем заснул, похоже. Увидел спицу и кровь. Услышал голос: «Платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!»

Чувствую мамину руку.

— Ты храпишь, — сказала мама. — Прямо как много лет назад. Марш спать. Давай.

Я полез наверх, а сзади звучал их ласковый смех.

Сел за стол у окна в своей комнате. Включил свет в лампочке из Лурда[1]: пластмассовый грот, а в нем — святая Бернадетта на коленях и Мария с нежной улыбкой. Мама в прошлом году ездила туда с другими прихожанами, вот и привезла мне. «Дар из места, где свершаются чудеса», — сказала она.

Я достал блокнот и записал:

«Мускулистый человечек с голой грудью. Макналти. Джозеф. Новенький. Айлса. Утонувшие моряки, стоны. 2 сентября 1962 г. Солнце после дождя, потом темнота. Осень идет. Чего я так боюсь?»

Я лег в кровать, и мне приснился другой сон, одеяло превратилось в цепи, а сам я не спал, а все дергался и пытался из них вырваться.

Пошли с Джозефом. На дюны, у мыса. Он разлегся, закинув руки за голову. В джинсах, голубых как лед, черной рубашке и черных туфлях с острыми носами. Я лег рядом, попытался помериться ростом. Вряд ли я когда тоже так вырасту.

Он говорил о будущем, о том, кем потом станет.

— Понятно, я пойду по строительной части, как папа, — рассуждал он. — Папа говорит, что поначалу мне поможет. Тут в городе много чего будут строить. Офисы, рестораны, отели, шоссе. На много лет работы хватит. Только бы начать поскорее. Деньги в кармане, пиво ручьем, девушки. Во, смотри. — Он вздернул рубашку, повернулся, показал мне спину. — Прошлая неделя у него хорошая выдалась, мне еще фунт перепал, так я голову докрасил.

Это он про свою татуировку, дракона. Челюсти с огромными зубищами, раздвоенный язык прямо между лопаток, а туловище все в чешуе так по спине и изгибается, лапы с когтями тянутся по бокам, а хвост пропадает под поясом джинсов. По большей части один только контур, но Джозеф потихоньку его заполняет — как разживется деньгами. Когда он впервые про это заговорил, я ему в ответ: не надо. Молод ты еще, дружище. Вот подрастешь — там и решай. А он только засмеялся, выругался, обозвал меня хлюпиком и сказал, что он, вообще-то, меня на три года старше, а я вообще пока ничего не соображаю. Кончилось тем, что я даже поехал с ним в Блайт и подтвердил татуировщику: да, конечно, шестнадцать ему уже есть.

— Классно, — сказал я, и мы оба усмехнулись.