Как и любой сын, я смотрел на отца с обожанием. Он любил читать о войне и часто рассказывал мне о разных сражениях и солдатах. А еще он был одаренным художником и мог нарисовать что угодно на чем угодно. Если, конечно, хотел. Обычно он набрасывал портреты, и однажды он сказал, что нарисовал портрет королевы, который так точно передавал ее красоту, что все убеждали его послать рисунок в Букингемский дворец. Но он отдал набросок кому-то из своих приятелей. Таким уж был Джерри – скромным и очень щедрым. Все местные вечеринки устраивались у нас дома, а если в пабе отец натыкался на парня, которому негде было переночевать, он частенько предлагал ему помощь.

– Кто спит у нас на диване? – спрашивала на следующее утро моя мама Дот.

– Парень из паба, – отвечал отец.

Мама понимала Джерри и никогда не жаловалась. У нее было доброе сердце, и она не боялась закатать рукава и помочь кому-нибудь.

Пока я рос, она каждый день работала уборщицей в офисах Сити. Она приступала к работе рано утром, пока офисы еще были закрыты, поэтому с шести до десяти утра я ждал ее возвращения у соседей по лестничной клетке.

Вечером Дот снова уходила и до семи или восьми часов убирала опустевшие офисы, а потом возвращалась домой на автобусе.

Она почти никогда не жаловалась, но длинные смены и физический труд давались ей нелегко. Денег было немного, а детей в семье – пятеро. У нее не было выбора, нам нужен был каждый пенни.

Я самый младший. Братья Малкольм и Дэвид были гораздо старше меня, и у них был другой отец. Когда я родился, Малкольму было пятнадцать, а Дэвиду семнадцать. Сколько я себя помню, они всегда были очень сильными. В начале восьмидесятых Малкольм стал профессиональным боксером, а Дэвид – владельцем обновленного Клуба боксеров-любителей «Таймс». Тогда, да и сейчас, клуб находился в центре района и давал молодежи любого происхождения возможность заниматься спортом. В конце концов Дэвид превратил его в тренировочную базу олимпийского класса.

Сестры Мэрилин и Джеки были младше Малкольма и Дэвида, но старше меня. Мэрилин была дочерью Джерри от предыдущего брака. Когда я родился, ей было шестнадцать лет. Она проводила много времени у матери; я почти не помню, чтобы она жила с нами. В общем-то, я даже не считал ее сестрой и обычно, когда она приходила, что случалось нечасто, называл ее «тетей Мэрилин». Другая моя сестра, Джеки, была на восемь лет старше меня, и я безумно любил ее. Самым ранним моим воспоминанием о ней стал момент, когда она уезжала в больницу, чтобы ей удалили миндалины. Мне было года четыре, но я изо всех сил обнял ее и не хотел отпускать.

Джеки обожала родителей, была доброй и всегда хорошо вела себя, помогала по дому и отлично училась. А еще она сидела со мной и казалась мне просто невероятной.

Я почти не помню того времени, когда мы, все пятеро детей, жили под одной крышей. С самым старшим из братьев нас разделяли семнадцать лет, а Мэрилин частенько оставалась у матери, поэтому мы редко собирались все вместе. В выходные и после школы Джеки гуляла с друзьями, а я оставался с родителями. Я был самым маленьким, и Джерри с Дот избаловали меня. Например, отец, возвращаясь из паба, частенько покупал мне комиксы у газетчика. На Рождество и дни рождения он отправлялся со мной в магазин игрушек «Биттис» на улице Хай-Холборн и ставил на подоконник снаружи, чтобы я мог прижаться носом к витрине.

– Слушай, пап, можно мне этот «Тардис» из «Доктора Кто»? – с азартом кричал я, разглядывая сияющую синюю игрушку на полке.

– Да, сынок, я куплю ее тебе, – отвечал Джерри.

Он всегда говорил «Да, сынок» и никогда «Нет, мы не можем себе этого позволить». Каким бы ни было наше положение, у меня должно было быть все. Однажды он купил мне танк с дистанционным управлением, который стоил сто фунтов – баснословные по тем временам деньги. Я всегда завороженно следил за тем, как он медленно и спокойно входил в магазин и просил достать ему игрушку с витрины.

– Смотри, Джон, я взял именно ту, которую ты выбрал, – говорил он мне на улице.

Даже тогда я понимал, что потрепанная, выцветшая коробка, в которую была упакована игрушка, должно быть, позволяла отцу получить скидку. И все же каждая купленная им игрушка была для меня особенной.

* * *

Я был маленьким, и Дот с Джерри радовались моим выходкам. Родители были очень либеральны, и я самовыражался как мог. По дороге из местного супермаркета Дот часто заходила со мной в небольшой парк, где множество старушек грелись на солнышке. Она садилась рядом с ними, и одна из них обязательно спрашивала меня, «где мой старик».

– Дома, пьет! – отвечал я, словно сам был одной из старушек, а Джерри – моим мужем.

– А каков твой старик? – спрашивала другая.

– Старый ублюдок, – отвечал я, хитро улыбаясь.

Это сценка повторялась снова и снова, но всегда вызывала веселье. Возможно, за весь день старушки не видели ничего более интересного, чем мальчишка, сквернословящий, как грузчик.

Чем больше они смеялись, слушая, как я ругаюсь, тем больше я расходился, пока Дот не уводила меня прочь. Идя по аллее, я все еще слышал за спиной их смех. Это забавляло и саму Дот, которая, хоть и говорила, что не одобряет моего поведения, на самом деле любила наблюдать за мной. Такими уж они были: не возражали, пока я не перегибал палку.

Совсем скоро я стал сквернословить так часто, что это вошло у меня в привычку, хотя сам я даже не замечал этого. Я и сейчас часто кричу Джорджу: «Ко мне, ублюдок!» – когда хочу, чтобы он посидел со мной на улице. Но я говорю это по-доброму, просто играя. Он обычно осуждающе смотрит на меня, словно говорит: «Тебе что, обязательно нужно было это сказать?» И он прав. Но, когда ругаешься так, как я ругался всю жизнь, это уже становится чертой характера.

По субботам мы с мамой и Джеки ходили на Чапел-Маркет около Энджела. Это тот самый рынок, который показывали в сериале «Дуракам везет», – так же, как на телеэкране, он был полон жизни и удивительных личностей. Мы всегда ходили по одному маршруту: мама с Джеки заходили в «Маркс-энд-Спенсер», затем в «Бутс», а после осматривали уличные прилавки. А потом мы ели мясной пирог с картофельным пюре из забегаловки «Манзе» – лучший в Лондоне. Однажды, когда мне было лет пять, я начал просить пирог и картошку, как только мы вышли из автобуса.

– Мама, мама, мама, хочу пирог и пюре!

– Не сейчас, Джон.

– Хочу пирог и пюре прямо сейчас!

– Хорошо, Джон, мы его купим. Просто потерпи…

Я кричал все громче, и Джеки, которой тогда было лет тринадцать, умирала от стыда.

– МАМА! Хочу чертов пирог и картошку! – орал я.

Я бился в истерике, тянул Дот за рукав и отказывался идти дальше.

– Слушай сюда, старая корова! Хочу чертов пирог с картошкой прямо СЕЙЧАС!

Совершенно обезумев, я топал ногами. На меня смотрело полрынка. Мама огляделась по сторонам и прошептала Джеки: