Как и следовало ожидать от человека, выросшего безличным, Смоки всегда считал, что женщины выбирают или отвергают мужчин согласно критериям, ему неведомым: по прихоти, как монархи; или руководствуясь вкусом, как критики. Поэтому он не сомневался, что если женщина остановится на нем или на любом другом мужчине, то выбор этот будет предрешенным, неотвратимым и мгновенным. И он, словно придворный, пребывал в ожидании того момента, когда его заметят. «Оказывается, — думал он, стоя тем поздним вечером на крыльце дома Маусов, — женщина — Элис, во всяком случае — воодушевлена теми же пылкими чувствами и сомнениями, что и я; как и меня, ее обуревает желание, побеждая стеснительность, и сердце ее перед объятием билось так же бешено, как и мое. Я знаю, что это было именно так».

Смоки долго стоял на ступеньках, осмысляя приобретенное им сокровище и вдыхая ветер, который, как нередко бывает в Городе, переменил направление и дул теперь со стороны океана. Он приносил с собой запах прилива, побережья, ракушек; был одновременно кислым, соленым и горьковато-сладким. Смоки осознал, что огромный Город в конце концов — всего лишь крохотный островок среди морского простора.

Островок в море. Но те, кто жил в Городе из года в год, об этом — главном — как-то забывали. Поразительно, но это была правда. Смоки спустился с крыльца и пошел по улице, налитый металлом, словно статуя, и шаги его гулко звенели по мостовой.

Переписка

Джордж назвал ее адрес: «Эджвуд — и все»; телефона у них не было, и Смоки не оставалось ничего другого, как засесть за письма, чтобы выражать любовь при помощи почты с усердием, ныне исчезнувшим почти повсеместно. Пухлый конверт отправлялся в Эджвуд, и Смоки начинал дожидаться ответа, а когда ожидание становилось невыносимым, он писал новое письмо, и потому их письма пересекались где-то на полпути, как и подобает настоящим любовным посланиям. Элис сохранила его письма, перевязав их ленточкой цвета лаванды; спустя много лет ее внуки обнаружили эту связку и прочитали историю невероятной страсти своих предков.

«Я нашел парк, — выводил Смоки черными чернилами своим причудливо остроконечным почерком. — На колонне у самого входа мемориальная дощечка с надписью Маус Дринкуотер Стоун, обозначен и год — 1900. Это вы все? Там есть маленькая беседка „Времена года“ и статуи, а дорожки такие извилистые, что напрямик к центру не доберешься. Бродишь-бродишь — и оказываешься у выхода. Лето кончается (но в городе это заметно разве что в парках), ветки ощетинились и пропылились, да и парк-то крохотный, однако все здесь напоминает мне тебя», — словно не напоминало все остальное. «Я нашла стопку старых газет, — говорилось в письме Элис, которое пересеклось в дороге с письмом Смоки (два водителя, встретившись туманным утром у шлагбаума, помахали друг другу из высоких голубых кабин грузовиков). — Разглядывала комиксы о мальчике, который мечтает. Все комиксы изображают его Страну Грез. Эта страна прекрасна: дворцы и процессии вечно уменьшаются и пропадают или, наоборот, вдруг становятся огромными, а если вглядеться пристальней, превращаются во что-то другое; то есть, знаешь, все происходит как в настоящих снах, только там все всегда очень красиво. Двоюродная бабушка Клауд говорит, что сберегла комиксы ради человека, который их нарисовал: его звали Стоун; когда-то он был архитектором Города — вместе с прадедушкой Джорджа и моим! Они были приверженцами „Beaux Arts“.[1]Страна Грез — и есть самое что ни на есть Изящное Искусство. Стоун был пьяницей (Клауд употребила именно это слово). Мальчик, когда мечтает, выглядит сонным и удивленным одновременно. Он напоминает мне тебя». После довольно робкого начала их письма постепенно становились настолько личными, что когда Смоки и Дейли Элис наконец снова встретились в баре старинного отеля, за освинцованными окнами которого падал снег, оба недоумевали, не произошла ли какая-то ошибка: может быть, как-то все их письма посылались совсем по другому адресу и их получал некий, не попадающий в фокус, расплывчатый незнакомец. Это ощущение очень скоро прошло, но сначала каждый из них дожидался очереди, чтобы рассказывать подробно: иначе они уже не умели. Снег перешел в метель, кофе остыл; а они все говорили, подхватывая фразы друг друга, в восторге, словно сами такое выдумали.

— Ты не скучала там все это время — и всегда в одиночестве? — спросил Смоки, когда они немного попривыкли к подобному диалогу.

— Скучала? — Элис, казалось, была удивлена. Нет, такая мысль ей и в голову не приходила. — Что ты! К тому же мы вовсе не одиноки.

— Ну… я не то имел в виду… А что они за люди?

— Какие люди?

— Люди, с которыми ты не чувствуешь себя одинокой.

— Ах, эти? Ну, обычно это фермеры. Сначала были эмигранты из Шотландии: Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь там не так много фермерских хозяйств. Правда, некоторые остались. Кое-кто с нами породнился. Знаешь, как это бывает?

Смоки толком не знал. Наступившую паузу они прервали оба одновременно — и опять замолчали.

— Дом большой? — спросил Смоки.

— Огромный, — улыбнулась Элис. Ее карие глаза, казалось, таяли в свете ламп. — Тебе он понравится. Наш дом всем нравится, даже Джорджу, хотя он и говорит, что нет.

— Но почему?

— Еще ни разу не было, чтобы он у нас не заблудился.

Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж — проводник, наизусть изучивший все ходы и выходы в злачных кварталах ночного Города, не мог сориентироваться в самом обыкновенном доме. Он попытался вспомнить, шутил ли в письмах о Маусах: мышах городских и мышах деревенских.

— Можно тебе что-то сказать? — спросила Элис.

— Конечно! — Сердце у Смоки беспричинно забилось.

— Я знала тебя еще до того, как мы встретились.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что я тебя узнала. — Элис опустила пушистые медно-золотые ресницы, потом бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой окинула взором полусонный бар, словно проверяя, не подслушивает ли ее кто-нибудь. — Мне о тебе рассказывали.

— Наверное, Джордж?

— Нет-нет. Это было давным-давно. В детстве.

— Обо мне?

— Ну, не именно о тебе. Вернее, о тебе, но я этого не знала, пока тебя не встретила. — Подхватив локти руками, она оперлась о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, и подалась вперед: — Мне было девять или десять лет. Помню, шли затяжные дожди. Как-то утром я отправилась прогулять Спарка в Парке.

— Кого?

— Спарком звали нашу собаку. Ну, а Парк — ты знаешь, это участок вокруг дома. Дул ветер, и дождь, казалось, никогда не кончится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела там радугу. И вспомнила, как мама говорила: «Утром на западе радуга небесная — значит, погода будет расчудесная».

Смоки ясно представил себе девочку в желтом непромокаемом плаще и высоких сапожках с широкими раструбами; ее волосы — еще красивее и кудрявее, чем сейчас; он подивился про себя, как только она определила, в какой стороне запад: ему самому приходилось порой ломать над этим голову.