которое помним только мы. Если бы вдруг разразилась катастрофа и уцелевшим пришлось начинать сначала, на голом месте, то кое-что ещё можно приспособить. Но других жизней не случится, у тех, кто следует за нами, будут иные пристрастия.

Не хочется думать о бренности земного. Человек начинает воспринимать угрозу реально, лишь тяжело заболев или с удивлением обнаружив на своём теле противно обвисшую кожу. Трагическая участь – пережить всех, кого любил. Единственная отрезвляющая мысль, даже молитва: не дай Бог потерять своих детей. Сейчас мы крайние, потом крайними станут они. Но только потом. Господи! Не нарушай природного порядка, это за гранью добра и зла.

* * *

Дети давно отделились и отдалились, это они мне нужны, а я им уже нет. Ну, может, только в роли умозрительной завесы, скрывающей острые края бездны. Мы словно живём на разных планетах, в разное время. Горько? Да. Но молчу, сама через это прошла. Помню жгучий вкус освобождения, когда научилась обходиться без матери. Это не порок воспитания, это диалектика жизни, и если её вовремя не принять, начнутся обоюдные обиды, ссоры, валидол. А всего-навсего надо твёрдо уяснить, что твоё поколение отжило и дети тоже познают эту печальную истину со своими детьми и, если поймут правильно, оставят мир спокойно, с любовью, а не с ненавистью.

Федя прилетел на похороны отчима, который его воспитал. Ну, спасибо, а просто так – не дозовешься. В разговорах мы всё время цепляемся к словам, и я кусаю язык, чтобы не сорвалось лишнее, но сын всё равно говорит поперёк, осуждает мои поступки. Не может простить детские обиды, жизнь в доме деда, моё новое замужество, а я ему, что бросил институт и уехал в Читу за своей первой любовью, которая не задалась, но возвращаться не стал. У него там, в Сибири, своя жизнь, словно в другой стране. Уже и корни пустил, построил с приятелем мастерскую, делает школьную мебель на заказ. Дело не приносит серьёзной прибыли, держится на старой дружбе, к тому же сын начал выпивать. Его отец, Донат Орленин, или Дон, как все его называли, говорил: спиртное доставляет мне удовольствие, если б не профессия, стал бы пьяницей, но не алкоголиком – с эти геном у меня в порядке.

Видно, насчёт генов он ошибся. Федю уже две жены бросили, к счастью, третья прибрала к рукам вместе с бизнесом, который хотя бы кормит. Мне эта деваха – грубоватая, крепко стоящая на толстых ногах – мало симпатична, но в своей сумасшедшей молодости сына я проморгала, а она спасла, отвадила от бутылки, народила детей, и я готова, как царице, целовать ей подол. Только на меня она глядит исподлобья, шестым чувством угадывая неприязнь. Одни внуки рады бабушке, чувствуют, что я их люблю и готова исполнить любое желание, просто родители желать что-либо от меня запрещают. Господи, ну эти-то при чём?

Их младшая дочь Лиза отвергла всех поклонников и постриглась в монашки. Для меня это удар. Одно дело верить в Бога, другое – провести единственную жизнь в закрытом пространстве, наблюдая мир через узкую щель фанатизма. Я редко видела девочку, но помню заботливый взгляд и тонкие нежные руки, так похожие на руки Дона. Внученька моя дорогая, зачем же ты так?..

Удручает бессилие тела пред силой души. Спрашиваю Федю:

– Как допустил?

Пожимает плечами.

– Её право. Она искренне считает земную жизнь прелюдией к той, настоящей. Может, и так, кто ж знает? У Лизы есть всё, чего нам не хватает – её существование осмысленно, а главное, она счастлива. Чего ещё можно желать для своего ребёнка?

Федя, помятый жизнью, умный и добрый. В волосах пробивается первая седина. На кладбище я прислонилась к его плечу – единственному мужскому плечу, которое мне осталось, и почувствовала, как сын невольно отпрянул.

– Не жаль маму, – сказала я без упрёка.

– Это ведь не тебя хоронят.

– Может, и меня. – Я вздрогнула. – Холодно.

– Ну, извини. – Сын поцеловал меня в висок. – Отвык. Тебя никогда не было рядом.

Всё правда. За ошибки – раньше или позже – приходится платить.

Кирилл был мальчику хорошим отчимом, но родным не стал. Десятилетний парень успел воспитать в себе одинокого волка и из двух равнодушных родителей непонятно почему выбрал отца.

Уже не помню, в чём Федя провинился, важно, что он не хотел сделать так, как требовал отец. Ну, да, Бог и Адама из рая выгнал не за яблоко, а за то, что воспротивился Отчей воле и захотел вкусить свободы, вот и Дон однажды сказал: пусть уходит, могу обойтись без него. А у мальчика опасный возраст, неизвестно, что в голове, возьмёт и прыгнет с крыши. Я встала на колени: сынуля, ну, пожалуйста, попроси у папы прощения. Умоляю! Это твой отец, и он тебя очень любит, просто рассердился. Наконец Феде стало жаль меня, он вытер слёзы и пошёл каяться. Всё улеглось, но я чувствовала, что сын так и не простил мне своего унижения – а кому же? Конечно, мне, а не отцу. Зато, когда дворовый мальчишка попал из рогатки Феде в лицо, Дон так избил хулигана, что даже попал в милицию, потом отпустили. После операции гнойного аппендицита Федя оказался между жизнью и смертью, и Дон поднял на ноги всю медицинскую Москву, задействовал все связи, отменил концерты, сидел возле него ночами. Именно это ребёнку запомнилось.

Первый муж всегда оставался для меня главным в семье. И сыну я внушала то же чувство – как бы папа ни поступал, он всегда прав. Мама бывает не права, у мамы много забот, она устаёт и может сорваться, быть несправедливой, поэтому часто, отшлёпав малыша, просит у него прощения. Но папа – домашний бог, его авторитет непререкаем.

Прекраснодушная политика обошлась мне потерей сыновнего уважения. Пока он был мал, я этого не чувствовала, а когда вырос – стало поздно. Я ничтожная мать: поссорившись с Доном, в запале собиралась повеситься. И оставить сына? Идиотка. Эгоистка. Я и теперь понятия не имею, как надо воспитывать детей. Говорят – просто любить. Но я любила Дона, и на двоих меня не хватало, Федя оказался брошен на бабушку и домработницу.

Иногда мне приходило в голову, что моя мать может сломать ему характер, а следовательно и жизнь, как сломала собственному сыну. Но внук – отдельная ипостась, к внукам нежности больше. Следить за процессом воспитания у меня не было ни опыта, ни времени, я утаптывала дорожку к будущему, пытаясь собрать разбросанные на большое