Та алхимия, результатом которой становятся стихи или проза, чаще всего скрыта в самом произведении, если не гнездится в туго закрученных извилинах сознания. Но в этом случае я могла проследить истоки огромного множества манящих впечатлений: еловый лес, стрижка Симоны Вейль, белые шнурки для ботинок, мешочек с винтами, экзистенциальное ружье Камю.

Я могу анализировать, как написала то, что написала, – “как”, но не “почему”, но не “отчего” так беззастенчиво отклонилась от первоначально намеченного пути. Может ли человек, выследив преступника и схватив его за шкирку, доподлинно проникнуть в образ мысли преступника? Можем ли мы доподлинно отделить “как” от “почему”? Несколько минут я въедливо сама себя допрашивала – и поневоле признала, что, когда рассказ был закончен, испытала странные угрызения совести. Задумалась: возможно, если уж я родила своих персонажей, то теперь их оплакиваю? И еще кое о чем задумалась: может, это у меня возрастное? Ведь в молодости я с самозабвенным безрассудством писала на любую тему, ни капли не переживая, этично это или не очень. Я разрешила “Преданности” остаться такой, как она написана. Ты это написала, сказала я себе, и не можешь теперь оттолкнуть свое творение, не можешь умыть руки, как Пилат. Рассудила, что это вопросы философские или даже психологические. Возможно, “Преданность” – просто то, что она есть, никакими мировоззрениями не скована. Или, пожалуй, она – метафора, почерпнутая из неуловимого воздуха. Вот мой окончательный вывод – и он абсолютно ничего не значит.

Вернувшись в Нью-Йорк, я обнаружила, что мне трудно перестроить химический состав своего организма. Более того, накатывали приступы ностальгии, меня влекло туда, где я побывала недавно. Пить утренний кофе в кафе “Флор”, проводить день в саду “Галлимара”, ощущать прилив вдохновения в движущемся поезде. Жила я по парижскому времени: под вечер забывалась сном, посреди долгой тихой ночи резко просыпалась. В одну из таких ночей посмотрела “Таинственный сад”. Мальчик-калека заново научился ходить благодаря пламенной воле энергичной девочки. Были же времена, когда я воображала, что стану писать такие истории. Вроде “Сары Кру” или “Маленького хромого принца”. Про осиротевших детей, идущих сквозь мрак, превозмогая его своей яркостью. Совершенно не такие истории, какую я неожиданно для себя написала, не переводя дух, без малейших угрызений совести, в парижском поезде.

Безмолвие. Проезжают машины. Рокот метро. Птицы зовут зарю. “Хочу домой”, всхлипнула я. Но я уже была дома.

Кладбище Байбрук, Эшфорд, графство Кент

Эшфорд

Глубоко в земле твои маленькие кости

твои маленькие руки твои маленькие ножки

в беспокойном упокоении расстегивая застежки

просят хлеба и картофельной похлебки

взрыв света ударился в клапан

из бока агнца полилось молоко

и страшный туман повалил из-под ног

ты была вся белоснежка

а я седьмой гном

готовый тебе служить

там были облатки хватит всем живым существам,

всем, кто подставит язык,

больше не было криков

не было постящегося сердца

Только мощи чахотки,

завернутые в шелк существования

1

Впервые он заметил ее на улице. Она была маленького роста, с фарфоровой кожей, густыми темными волосами и беспощадно остриженной челкой. Ее плащ казался слишком легким для зимнего времени, подол форменного платья – подшит криво. Когда она, задев его рукавом, прошла мимо, он почувствовал, как жалит ее интеллект. Симона Вейль в миниатюре – вот что он подумал, как потом вспоминал.

Спустя несколько дней он увидел ее снова: она оторвалась от стайки других спешивших на уроки школьниц. Он остановился, оглянулся, гадая, что гонит ее в противоположном направлении. Может быть, ей нездоровится, и она вышла из строя, чтобы вернуться домой, но вряд ли – вид у нее целеустремленный. Скорее всего, запретное свидание, какой-то нетерпеливый юнец. Она села в трамвай. Он, сам не зная отчего, последовал за ней.

Она, думая только о своей траектории, даже не заметила его, когда сошла на своей остановке. Он держался в нескольких шагах позади, она же зашагала к опушке леса. Привела его по каменистой тропе, сама о том не ведая, в густую рощу, где таился большой пруд – идеально круглый, полностью скованный льдом. Между полосками света, проникавшими там и сям сквозь сень сосен, он увидел, что она стряхнула снег с невысокого плоского валуна и уселась, глядя в сторону сверкающего пруда. Облака над ее головой тронулись с места, заслонив солнце, а потом снова освободив путь его лучам, и вся сцена на миг показалась сюрреалистичной, этакой фотографией с эффектом соляризации. Внезапно девушка обернулась в его сторону, но его так и не заметила. Достала из ранца старые коньки, затолкала в мыски ботинок скомканную бумагу и прилежно протерла лезвия коньков.

Поверхность льда казалась лоскутной, коньки были девушке великоваты. Пожалуй, необходимость приноравливаться к этим трудностям внесла свой вклад в ее рискованный стиль катания. Сделав несколько кругов, она разогналась и, начав с, казалось бы, крайне неустойчивой позиции, без усилия взлетела, рассекая жидкий воздух. Ее прыжки отличались поразительной высотой; приземления были смещенные, но скрупулезно четкие. Он смотрел, как она выполняет комбинацию прыжков, наклоняясь и вертясь безумным волчком. Ему никогда еще не доводилось видеть такого пронзительного сочетания атлетичности с артистизмом.

В воздухе висела холодная сырость. Небо приобрело более насыщенный цвет, передало пруду свою синеву. Девушка широко распахнула глаза, созерцая далекие, расплывающиеся в глазах сосны, небо цвета кровоподтеков. Для этих деревьев, для этого неба – вот для кого она катается. Ему следовало бы отвернуться, но он знал себя и распознал знакомый внутренний трепет при встрече с чем-то изысканным: все равно как обнаружить завернутый в многовековую ветошь сосуд, который он раскутает, уверенно присвоит себе, поднесет к губам. Ушел он еще до того, как повалил снег, ушел, напоследок скользнув взглядом по ее вскинутой руке, а она, склонив голову, продолжала кружиться.

Ветер усилился, и она неохотно ушла с пруда. Развязывая шнурки, удовлетворенно подвела итог событиям дня. Встала она рано, помолилась в школьной часовне и, поскольку федеральные экзамены она уже сдала, забрала из шкафчика ранец и ушла без колебаний, без угрызений совести. Она, отличница, намного опережавшая сверстников, относилась к учебе совершенно равнодушно. В двенадцать лет освоила латынь, сложные уравнения решала играючи, без труда справлялась с тем, чтобы разлагать на части и рассматривать под новым углом сложнейшие понятия. Ее ум был мускулом несогласия. Она вовсе не собиралась доучиваться – ни сейчас, ни когда-нибудь; подвела черту под образованием, ей ведь скоро исполнится шестнадцать. Ей владело одно желание – изумлять, все прочее меркло, когда она выходила на лед, отчетливо осязая его поверхность лезвиями коньков – это ощущение поднималось от ступней к лодыжкам.