Бабушка держит меня за руку, две другие жены ее мужа сопровождают нас. На рынке все три женщины устраиваются рядом, каждая перед своим старым деревянным столом, на котором расстилают полиэтиленовую скатерть. Места зарезервированы заранее, платят за них определенную таксу каждый день чиновнику коммуны, которого здесь называют дюти. Он приходит ближе к обеду забрать то, что ему причитается. Такса всегда одна и та же, независимо от того, продан товар или нет. Со столов, что покрупнее, берут побольше. Для маленьких столов моих бабушек тариф составляет от двадцати пяти до пятидесяти франков.

Я, сидя на маленькой скамейке, наблюдаю за ними. Время от времени бабушка идет в туалет. Или купить рыбы. Когда выдается богатый улов, она стоит дешевле. Тогда я гордо занимаю ее место. Если кто-то подходит, я должна сначала назвать цену, затем взять деньги и засунуть их под полиэтиленовую скатерть. Я продаю также маленькие пакеты с пряностями, приготовленные бабушкой, но, если кто-то желает арахисовую пасту, прошу одну из бабушек обслужить его с помощью ложки, потому что я еще слишком маленькая, чтобы определить цену и требуемое количество ложек. Если одна из бабушек ушла, а ее товар еще на столе, другая всегда поднимается, чтобы заменить ее и отложить для нее деньги. Я никогда не слышала серьезных споров между женщинами в доме моего дедушки. Они живут в традиционной полигамии без конфликтов.

К полудню все вещи складывают в корзину, поверх аккуратно кладут скатерть, переворачивают ножками вверх стол, кладут рядом скамейку и уходят, чтобы вернуться на следующий день. Мои бабушки идут торговать только тогда, когда появляется избыток специй. Их не выращивают, чтобы продавать. Все выращенное прежде всего предназначено для питания семьи, цель одна – наесться досыта. Просо и рис всегда остаются на чердаке. Случается, у нас совсем ничего не остается для продажи, но едим мы всегда вдоволь. Если мешки с рисом и просом пусты, солидарность женщин нашего квартала, к какой бы касте они ни принадлежали – мандингов, волоф или кузнецов – и какую бы веру ни исповедовали – мусульманскую, христианскую или анимистическую, – всегда проявляется. В этом наша сила, сила наших семей, традиционно сплоченных, даже в иммиграции. И в таких семьях ребенок – король. Нужно иметь много детей, чтобы обеспечить старость родителей и бабушек с дедушками. У нас, если не брать во внимание чиновников, нет социальной помощи, пенсий, пособий. Это мир, где каждый выкручивается как может, где все перерабатывается, где выживают за счет мелкой торговли.

В один из весенних дней, возвратясь с рынка к одиннадцати часам дня, бабушка Фулей набирает ведро воды в задней комнате, чтобы обмыться и пойти в мечеть к пятничной молитве, и внезапно надает без чувств передо мной. Никого, кроме меня, рядом нет. Я кричу, бросаясь за помощью, со слезами:

– Дедушка! Бабушка упала! Быстрее! Дедушка – очень большой, особенно для меня, семилетней. Его рост, похоже, достигал почти двух метров, а физическая сила впечатляла.

Он поднимает бабушку одним движением и несет до кровати.

– Перестань плакать, дай мне одеяло, чтобы укрыть ее, и позови тетушек.

Все женщины сбежались, и я возвращаюсь, чтобы сесть рядом с бабушкой. Она в сознании, говорит, молится за меня:

– Будь всегда мужественной. Пусть милосердный Господь поможет тебе, пусть он благословит тебя…

Речь сначала отчетливая, потом молитва превращается в бормотание и голос совсем слабеет. Взрослые думают сначала, что это простое недомогание, дедушка пытается успокоить ее, ободрить детей. Две мои кузины сели у изголовья кровати, и бабушка еле слышно молится теперь за нас троих, детей, которых она воспитывает.

– Будьте всегда послушными и уважительными, какие вы со мной. Я молюсь, чтобы вы всегда были дружными. Сохраняйте семью…

Голос совсем слабеет, она теряет сознание. Женщины кладут ей на лоб холодный компресс, массируют ноги. Вся семья теперь рядом, чтобы заботиться о ней, приготовить мази, все то, что могло бы ей помочь. Но в чем? Почему она упала так внезапно в пятьдесят пять лет? Я никогда не узнаю этого.

Была пятница. Никто не думал везти ее в больницу. Медицинская помощь тогда, да и в наши дни в Сенегале была и есть труднодоступной и очень дорогой. Дедушка, однако, послал за главным врачом Тьеса (родственником семьи), но не сказал о серьезности состояния бабушки, и врач, наш дядя, пришел только к вечеру.

Он показался мне очень недовольным, когда вежливо обращался к дедушке:

– На этот раз я отвезу ее в больницу, не послушаюсь тебя!

Дедушка никогда не ходит в больницу, когда с ним что-нибудь случается, вероятно, из-за своих корней – он пеул и сонинке – или из-за неверия в возможности других людей. И поэтому мне кажется, что у бабушки уже были приступы раньше.

Я хотела бы сопровождать ее в больницу и ухаживать за ней, но детям это не положено. Только другие жены дедушки могли заботиться о ней там. Когда кто-либо попадает в больницу, член семьи обязан быть с ним, чтобы помогать персоналу.

Без бабушки я чувствую себя потерянной. Я не засну этой ночью.

Вечером в субботу, около восьми часов, две другие бабушки, выходя из такси, закричали: «Фулей умерла!»

Я сижу на крыльце возле комнаты бабушки, и этот крик запомнился мне навсегда. Я впервые в жизни оказалась перед лицом смерти. Бабушка Фулей – моя опора. Я не очень хорошо знаю родную мать: она очень рано передала меня бабушке на воспитание.

Дедушка возвращается в ее комнату один, он должен долго молиться, прежде чем выйти, чтобы попросить женщин прекратить плакать.

– Плач ни к чему не приводит, это нехорошо. Упавшие слезы, как кипяток, льются на ее тело. Лучше молиться за нее!

Эта традиционная формулировка, услышанная мной впервые, предназначена для того, чтобы успокоить плачущих женщин.

Пустота. Первая несправедливость, которую я сознаю. Почему она? Почему она уходит? Бабушки прекрасно понимают наше отчаяние – мое и моих кузин, трех маленьких девочек, которых она воспитывала, только что потерявших опору в жизни. Бабушки пытаются утешить нас, но безуспешно.

Вчера комната бабушки Фулей была уже пуста, и она останется пустой. Я чувствую только это – пустоту – и пытаюсь заполнить ее слезами. В воскресенье утром бабушку привезли из больницы домой, поскольку нужно быстро приступить к погребению.

В шестидесятые годы телефона еще нет. Нужно написать список имен близких родственников и отнести на национальное радио, которое огласит его на следующий день. Каждый член нашей семьи должен быть информирован о кончине родственника.

Даже сегодня в Сенегале можно услышать такого рода объявления. Кем бы вы ни были: министром, президентом, директором или самым бедным крестьянином, – каждый человек равен перед смертью. И вся семья – а она очень многочисленна в родовой деревне – должна знать о несчастье.

Я уже слышала такие воззвания, не очень обращая на них внимания. И уже видела прохождение траурных процессий, идущих к мечети. Но в шесть или семь лет смерть еще виртуальна, она касается только других и далека от реальности.