Определенно, после январского покушения эсеров председатель Совета министров Сибири сильно изменился, и, на взгляд генерала, в самую лучшую сторону. Отбросив от себя «тогу спасителей России», наспех одетую осенью восемнадцатого года, сейчас Петр Васильевич полностью перешел на другую сторону, став на позиции сибирского областничества, или, что будет вернее, — сепаратизма.

— Население не воспринимает их политику так называемого «военного коммунизма», с продразверстками и террором. И если оно убедится, что в других частях страны, где укрепились противобольшевистские силы, жизнь нормализовалась к лучшему, то крах режима Ленина и его РКП(б) неизбежно произойдет в самое ближайшее время. Нам лучше подождать естественного хода событий, помня, что против идей пушками не воюют. Если идея неправильна и бесчеловечна, то она сама себя дискредитирует в глазах народа, что мы уже и видим.

«А ведь он прав — насильственное насаждение социализма по Ленину и Сталину в Восточной Европе привело через сорок с небольшим лет к его сокрушению. Да те же ФРГ с ГДР — с востока на запад народ постоянно бежал, несмотря на стрельбу пограничников, а вот обратный процесс не наблюдался. Народ почему-то не верил напевам коммунистической пропаганды и в социалистический лагерь, который можно смело назвать концентрационным, отнюдь не стремился».

Арчегов помешал сахар ложечкой, отпил глоток горячего чая. От предложения Петра Васильевича закурить он категорически отказался — и травить собеседника не хотелось, и желания не имелось — за ночь накурился до одури, до горечи и хрипа в горле.

— Потому мы с вами, в сопровождении солидной делегации, поедем в Москву и, если большевики предложат нам хорошие условия, немедленно заключим мирное соглашение. Россию, конечно, жалко, но Сибирь мне сейчас намного дороже.

Арчегов наклонил голову, молчаливо соглашаясь со сказанным, — теперь позиция Вологодского окончательно прояснилась, и она тут диаметрально расходилась с желаниями «царя Сибирского».

— Наши генералы, за малым исключением, требуют немедленного реванша. Но с их давлением правительство не намерено считаться, ибо интересы страны и народа дороже. Потому, Константин Иванович, я прошу разъяснить им нашу точку зрения.

— Я сделаю это, Петр Васильевич. Необходимый разговор я уже имел с его величеством.

— И что вам сказал государь?

Голос Вологодского прозвучал напряженно — премьеру явно не улыбалось вести переговоры с генеральской фрондой, тем более если ее возглавит сам монарх.

— Мне удалось переубедить его величество, и он внял приведенным доводам. Михаил Александрович немедленно призовет военачальников к порядку, а генерал-адъютант Фомин уже написал соответствующее распоряжение. Так что, Петр Васильевич, совершенно нет причины беспокоиться. Военный переворот нам не угрожает, да и генералы сами прекрасно понимают, что коп д’этат, как говорят французы, сыграет в этой ситуации только на руку нашим заклятым друзьям в Москве.

— Вы утешили меня, Константин Иванович, я в вас не ошибся. И рад, что правительство не пошло на поводу этого авантюриста Яковлева и генерала Сычева. И уверен в том, что вы совершите еще много полезного для народа. Совет министров сделает все, чтобы ваша деятельность не встречала различного рода препятствий. И неважно, идет ли она от некоторых представителей «общественности» или недовольного и завистливого генералитета, отставленного от службы прежним военным министром.

— Это мое стремление и желание, — только и нашелся, что сказать в ответ молодой генерал.

Интонация председателя правительства говорила намного больше его слов — военному министру сейчас дали полный карт-бланш по устранению из армии всех тех, кто мог стать серьезной помехой сибирским министрам. А заодно намекнули, что козлом отпущения за черемховские события его не сделают. Будь иначе, последовали бы совсем иные слова. А так все идет как надо — Вологодский нуждается в нем так же сильно, как он в премьер-министре. А раз так, то полдела уже сделано…

— Константин Иванович, я чрезвычайно вам признателен, но прошу вас отдохнуть. Нельзя так относиться к здоровью — оно нужно не только вам, но и правительству. И вашей жене, которая с нетерпением ожидает мужа со вчерашнего вечера. Я распорядился доставить вас на автомобиле и прошу отдохнуть. Но утром жду вас на заседании Совета министров. Решение, которое мы примем, определит судьбу не только Сибири, но и России!

(7–8 мая 1920 года)

Ярославль

На перроне было пустынно, лишь свежий ветерок весело гонял мусор и поднимал клубы пыли у грязных, обшарпанных революционным лихолетьем вокзальных стен. Да трепетал обрывки насмерть приклеенных газет, что виднелись на толстой тумбе, служившей информационным обеспечением местного люда.

С выпуском прессы советская власть не скупилась — пропагандистская обработка населения велась с размахом и настойчиво, хотя те же самые тумбы народец обдирал постоянно, наплевав на угрозу самых суровых кар. Тут не имелось никакой политической подоплеки — махорку нужно заворачивать в бумагу, а где ее можно взять пролетарию? Только на тумбе, благо там клеят новые газеты постоянно.

Но сейчас поверх обрывков был помещен новенький красочный плакат приличного размера, на котором русский рабочий и польский селянин победно наступили на тело лежащего под ними типичного зажравшегося шляхтича — усатого, осанистого, в кунтуше и конфедератке, которую сами ляхи называют «рогатувкой».

И надпись доходчивая шла большими буквами — «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом».

Любой прочитавший плакат сразу проникнется, что к чему. Вот только не было здесь чтецов — платформу оцепили высокие латыши в длиннополых шинелях и помятых фуражках. В руках «интернационалисты» крепко держали винтовки с примкнутыми штыками, грозно сверкающими на ярком весеннем солнце.

И как в горсти желтого пшена попадаются черные соринки, так и среди серых шинелей то тут, то там мелькали черные кожаные тужурки чекистов — люди Троцкого и Дзержинского бдительно несли охрану эшелона с сибирской делегацией. То ли, наоборот, делали все возможное, чтобы к сибирякам не приставали с ненужными и опасными разговорами советские обыватели, что хуже любой открытой «контры».

К правительственному эшелону красноармейцы и охранники из ВЧК не приближались — по договоренности у самих вагонов стояли рослые сибирские егеря, в новенькой, спешно пошитой перед самым отъездом из Иркутска, форме. И вооружались солдаты отнюдь не винтовками, а автоматами, которые должны были появиться на свет только через двадцать с лишним лет под именем ППС-43.

Но тут судьба, по неизвестному капризу, сыграла свою роль. И он сам, Константин Иванович Ермаков, что сейчас стоял у окна вагона, когда-то отставной офицер ВДВ, ставший военным министром новоявленного Сибирского правительства, должен был появиться на этот свет только через сорок с лишним лет.