На привале давились сухим пайком, курили махорку, перемешанную с галетными крошками, окутывали поляну едким дымом. Курили все — в роте капитана Калмакова некурящих извели как класс. Немец вытягивал шею, хлопал глазами, намекая, что и он бы что-нибудь поел.

— Ладно, жри, басурманин, — сунул ему Зорин расковыренную ножом банку с недоеденным судаком в томатном соусе. — Справишься со связанными руками?

Немец справился — молотил так, что за ушами трещало.

— Вот что делает с людьми прогулка на свежем воздухе, — ухмылялся Вершинин. — Привыкай, немчура, долго тебе теперь судака трескать. Посмотрите, мужики, на это ничтожество. Ни гонора, ни спеси, зашуганное животное — и ведь все они такие, если за горло взять. И куда пропадает их истинно романская гордость?

Зорин предпочитал помалкивать. Пауль Вейссер был не таким. Кабы все фрицы были, как Ланге, немецкая армия никогда не дошла бы до Волги и не топталась под стенами Кремля.

Теперь без приключений, решил Зорин и повел разведчиков на восток. Несколько часов продирались через залежи бурелома, перехлесты кустарников, подлеска, поваленных деревьев, топтали заросли крапивы, опасливо обходили скопления борщевиков, похожих на марсиан из романа Герберта Уэллса. Замаячил просвет, присели. Лес кончался густым мелким осинником. Вершинин побежал на разведку, сообщил, что все нормально. Но когда пошли, он уже летел назад со страшными глазами. Залегли на опушке, «языку» заткнули рот.

С покатого холма спускалась цепочка солдат. Охватить весь лес облава не могла (да и не больно-то хотелось), прочесывали открытую местность — искали там, где светлее. Прошли совсем рядом, смеялись, беседовали. При полной амуниции, в касках, увешанные подсумками с боеприпасами. Поскрипывала кожаная обувь.

Серые воротники, эсэсовские молнии в петлицах — давно не виделись, господа…

Их было около взвода. Возглавлял подразделение молодой унтерштурмфюрер — щеголеватый, осанистый. Он шел на шесть шагов впереди шеренги, весь такой красавчик, независимый, самодовольный, явно не нюхавший пороху, но уверенный, что знает, что такое война. «Из тыла недавно прибыл», — подумал Зорин.

— Ну и рожа, — шепнул в кулак Вершинин. — Не пули, так кирпича точно просит.

Покорно ждали, пока солдаты спустятся с холма, взберутся на следующий и пропадут за косогором. По сигналу перебежали открытый участок, влетели в чащу. Усадили Ланге на пенек, сели в кружок, оперативно перекурили. А через час завязли в болоте. Пришлось включать попятную, обходить. Тащились в колонну по одному по высоким камышам, прощупывали землю, прежде чем ступить. «У нас тут что, операция «Болотный утопленник»? — брюзжал Вершинин. И вдруг совсем рядом, во встающем над лесом тумане, послышалась немецкая речь! Как топором по ушам! Повалились в гнилую жижу, затаили дыхание. Последним повалился Ланге — получив сердитого пенделя. Он лежал на животе, царапал носом землю, было видно, как эсэсовца терзают дикие противоречия. Зорин показал ему кулак и провел пальцем по горлу, а для убедительности извлек нож и продемонстрировал. Немец выкатил глаза, застыл с открытым ртом. За болотом проходила дорога, размеренно гудел мотор, а немцы были так близко, что если подняться и плюнуть, то можно было попасть. Терпеливо изображали кочки. Соваться в камыши фашистам не хотелось, они топтались у обочины, лениво переговаривались. Ничего стратегически ценного в беседе не было. Простой солдатский треп. Некий Курт жаловался на скверную работу полевой почты — письмо из Нюрнберга тащилось целых восемь дней! Собеседник спрашивал, как погода в Нюрнберге. Курт отвечал, что на погоду жаловаться грешно, в фатерлянде не бывает плохой погоды. Магда довела до ума лужайку под домом, с детьми занимается гувернантка фрау Цибель, вот только у Оскара, возможно, неприятности — в следующем месяце он заканчивает Брауншвейгское училище СС, и ходят упорные слухи, что весь выпуск в полном составе отправят на Восточный фронт. Но, может, еще обойдется.

Мучительно долго тянулись минуты. Вопила в болоте какая-то дурная выпь. По поводу птицы солдаты тоже пошутили. Взревел мотор, немцы забрались в бронемашину и уехали. Воцарилась тишина, даже птица с дурным голосом перестала орать.

— Ну, вот, ничего и не страшно, — пробормотал Зорин.

Поднимались, старательно матерясь, отряхивались. Лишь Листвянский с какой-то кислой физиономией сидел на коленях. Шарил рукой по траве. В другой руке он зажимал вместе с рычагом гранату РГД, которую однажды уже пытался взорвать.

— Опять ты, Саня, за свое, — упрекнул Зорин.

— Так я же на всякий случай, товарищ сержант, — прошептал боец. — А вдруг заметили бы нас, что тогда?

— Молодец, — похвалил Вершинин, — не растерялся. И немцев бы разнесло, и нас. Вставляй обратно чеку и пошли.

— Да не знаю я, где чека, — пробормотал и покраснел как маков цвет боец. — Вроде тут была, не могу найти, выронил, наверное…

— Ну, итить твою налево! — всплеснул руками Дорохов. — А голову ты случайно не выронил?

Ситуация складывалась пикантная. В последующие несколько минут бойцы ползали по траве, пахали носом землю, выискивая двойной кусочек проволоки, похожий на женскую шпильку для волос. А Листвянский сидел на коленях с миной библейского великомученика и побелевшими пальцами сжимал рычаг, предохраняющий боек от удара по капсюлю.

— Ты зачем это сделал, чудо? — шипел Вершинин.

— А я знал? — отбивался Листвянский. — Думал, точно брошу — они же вот, совсем рядом были… Вроде в руке держал, а потом уже нет… Я всю траву вокруг обшарил…

— И что теперь? — ехидно прищурившись, спросил Вершинин.

— А пусть сидит, — махнув рукой, предложил Цыгайло, — а мы пойдем.

— И сколько я так просижу? — уныло пробормотал Листвянский. — У меня уже пальцы затекли.

— Минут пять просидишь, — подумав, сказал Дорохов. — А потом взрывайся, мы уже далеко будем.

— Может, бросим, а? — жалобно протянул Листвянский.

— И думать не смей, — запретил Зорин. — Вся немчура в округе сбежится, вот тогда и повоюем.

Все замолчали и выжидающе уставились на командира — может, у отца родного имеются светлые мысли?

Зорин пытался сообразить, имеется ли замена составной части боекомплекта. Булавка с иголкой не подойдут, проволока сгодится не любая. Но тут герр Ланге начал проявлять признаки беспокойства, завозился, закряхтел и начал тыкать куда-то подбородком. Все недоуменно уставились на него — дара речи лишился в битве противоречий? Проследили за его взглядом. Вершинин подпрыгнул и, радостно улюлюкая, куда-то пополз. Вернулся с пропащей чекой, сунул оторопевшему Листвянскому.

— Ну ты и забросил. Хорошо, что на кочку упала. Ох, раззява…

— Стыдно, бойцы, стыдно, — заулыбался Зорин, — презренный фриц оказался наблюдательнее и ответственнее, чем куча опытных разведчиков. Позор, солдаты. А вам, герр Ланге, — он хлопнул по плечу втянувшего голову в плечи немца, — выношу благодарность перед строем и премирую дополнительной банкой судака. Вы у нас отныне почетный пленник. Закройте, пожалуйста, рот, а то пиявка заползет. А Листвянский больше не ест.