Выйдя на улицу, она присела на бордюр, чтобы засунуть хлеб и пирог в бумажный пакет. Мимо прошла женщина с ребенком, который сидел в коляске. Он дрыгал ножками. Фрэнси смотрела на него, но видела не детские пальчики, а изуродованные пальцы в грубых стоптанных башмаках. Паника повторилась, и всю дорогу до дома она бежала без остановки.

Дома Фрэнси никого не застала. Мама принарядилась и пошла с тетей Сисси в кино, билет на утренний сеанс в галерею стоил десять центов. Фрэнси выложила хлеб и пирог и аккуратно свернула пакет, приготовив для следующего похода. Фрэнси вошла в крошечную спальню без окон, которую делила с Нили, села на свою койку и в темноте стала ждать, когда совсем пройдет приступ ужаса, который охватил ее.

Чуть погодя пришел Нили, залез под свою кровать и вытащил потертую перчатку кэтчера.

– Ты куда? – спросила Фрэнси.

– На пустырь, играть будем.

– Можно с тобой?

– Нет.

Фрэнси шла следом за братом по улице. Трое приятелей уже поджидали его. Один держал биту, другой бейсбольный мяч, третий ничего не держал, зато был в бейсбольных штанах. Они отправились в сторону Гринпойнта, на пустырь. Нили видел, что Фрэнси идет за ним, но ничего не говорил. Один из приятелей ткнул его в бок и сказал:

– Глянь-ка! Твоя сестра увязалась за нами.

– Ага, – кивнул Нили.

Мальчишка повернулся и крикнул:

– Эй, вали отсюда!

– Мы в свободной стране, – ответила Фрэнси.

– Мы в свободной стране, – повторил Нили, обращаясь к приятелю.

После этого на Фрэнси больше никто не обращал внимания. Она продолжала следовать за ними. Ей некуда было деваться до двух часов, когда откроется районная библиотека.

Шли медленно, прогулочным шагом. Мальчики останавливались, чтобы поискать оловянную фольгу в водосточных канавах или подобрать сигаретные окурки, которые спрячут и потом докурят в подвале каким-нибудь дождливым днем. Они не пожалели времени, чтобы поиздеваться над еврейским мальчиком, который шел в синагогу. Они схватили его и стали обсуждать, как с ним поступят.

Малыш ждал, жалобно улыбаясь. Наконец христиане отпустили его, предварительно дав подробные указания, как вести себя на следующей неделе.

– Не смей казать свою рожу на Девоу-стрит, – велели ему.

– Не буду, – пообещал он.

Христиане выглядели разочарованными. Им хотелось борьбы. Тогда один вынул из кармана обломок мелка и начертил на тротуаре волнистую линию, отделив сточную канаву.

– И не смей пересекать эту линию, – приказал он.

Малыш понял, что оскорбил христиан, сдавшись без борьбы, и решил сыграть по их правилам.

– И что, ребята, мне вот даже одной ногой нельзя ступить в канаву?

– Тебе даже плюнуть в нее нельзя! – был ответ.

– Ладно, – он вздохнул с притворным огорчением.

Самого старшего осенило:

– И не вздумай приставать к христианским девочкам, понял?

Довольные, они пошли дальше, а малыш стоял и смотрел им вслед.

– Вот гои! – прошептал он, округлив большие карие еврейские глаза.

Мысль, что эти гои считают его взрослым мужчиной, который способен приставать к девочкам, хоть к христианкам, хоть к еврейкам, настолько поразила его, что он всю дорогу повторял «вот гои».

Компания двигалась не спеша, все смущенно поглядывали на старшего, который заговорил про девочек, и гадали, продолжит он грязный разговор на эту тему. Но не успел он начать, как Фрэнси услышала слова брата:

– Я знаю этого пацана. Он белый еврей.

Нили слышал, как отец называл так бармена-еврея, который ему нравился.

– Не существует белых евреев, это ты брось, – ответил самый старший.

– Ну, если представить, что белые евреи существуют, то он один из них, – ответил Нили, который умел согласиться с чужим мнением и в то же время отстоять свое собственное. Благодаря этому он так нравился людям.

– Белых евреев не существует, – сказал старший. – И безо всяких «если».

– Наш Господь был еврей, – повторил Нили мамины слова.

– А другие евреи схватили его и убили, – парировал старший.

Не успели ребята погрузиться в глубины теологии, как заметили еще одного мальчика, который свернул на Эйнсли-стрит с Гумбольдт-стрит, в руке он нес корзинку, прикрытую чистой тряпочкой. С краю из корзинки торчала палочка, и на ней висели, как спущенный флаг, шесть соленых крендельков. Старший из компании Нили подал знак, и все гурьбой ринулись к продавцу кренделей. Тот остановился как вкопанный, разинул рот и завопил: «Мама!»

Окно на первом этаже распахнулось, высунулась женщина, которая, придерживая хлопчатобумажное кимоно на обширной груди, крикнула:

– Отстаньте от него и убирайтесь из этого квартала, мерзкие подонки!

Руки Фрэнси взметнулись вверх – она зажала уши, чтобы избавить себя от необходимости на исповеди рассказывать священнику, что стояла и слушала, как говорят плохие слова.

– Мы же ничего такого не делаем, мадам, – сказал Нили с подкупающей улыбкой, которая так обезоруживающе действовала на их маму.

– И не сделаете, не рассчитывай. По крайней мере, пока я здесь, – и, не меняя тона, она обратилась уже к своему сыну: – А ты давай поднимайся. Покажу тебе, как будить меня, если я прилегла вздремнуть.

Мальчик с кренделями поднялся по ступеням, а компания лениво продолжила путь.

– Этой даме палец в рот не клади, – старший мальчик мотнул головой назад, в сторону окна.

– Ага, – согласился другой.

– И моему предку палец в рот не клади, – вставил тот, что помладше.

– Нам вроде как насрать, – небрежно бросил старший.

– Я просто так сказал, – извинился младший.

– А моему предку палец в рот клади, – сказал Нили. Мальчики засмеялись.

Они шли вразвалку, то и дело останавливаясь, чтобы втянуть поглубже в себя запах Ньютаун Крик, который начинал шибать в нос уже за несколько кварталов, на Гранд-стрит.

– Черт, вот это вонища! – восхищенно прокомментировал старший.

– Да уж! – откликнулся Нили с чувством глубокого удовлетворения.

– Держу пари, это самая вонючая вонь на свете! – гордо провозгласил третий.

– Ага!

И Фрэнси тоже прошептала «да», соглашаясь. Она гордилась этим запахом. Он извещал о том, что совсем рядом пролив[6], пусть грязный, но он связан с рекой, которая впадает в море. Для Фрэнси это невыносимое зловоние означало корабли дальнего плавания, путешествия и приключения, и ей нравился этот запах.