Чингисхан медленно провел по лицу холодной и влажной ладонью, прогоняя дремоту. В рассеянном свете брызнули искры от самоцветов, унизывавших его пальцы. Казалось, одни глаза жили на одутловатом лице. Сидящий повернул голову, и тяжелая коса шевельнулась за плечами, как змея.

– Скоро ли он придет, Толуй?

– Да, отец, скоро! – Человек у дверей опять покло нился.

– Иди, – уронил каган, склоняясь к фонтану. Доверчивые рыбки снова принялись играть его пальцами.

Уходящий рискнул бросить взгляд исподлобья на танцовщицу по другую сторону водяных струй. Гибкая фигурка завязывалась в узел и принимала невероятные позы под заунывную мелодию лимба слепого музыканта, притулившегося поодаль. Лишенное жира и, казалось, костей тело наложницы блестело от пота. Она не обратила на Толуя ни малейшего внимания, продолжая имитировать танец раскачивающейся на хвосте кобры.

Толуй вышел, и каган продолжил разглядывать рыбок.

«Все метят на мой трон, о Всевышний. – Невеселые мысли текли в тяжелой голове кагана так же неторопливо, как вода в фонтане. – И этот, самый любимый из всех, что родила мне Бортэ, спит и видит, когда унаследует власть… О, Великий и Всемудрый, зачем она им? И как мне объяснить молодым глупцам, что власть – это бремя, а слава – не крылья, а мельничный жернов в ногах?! Они не понимают, не хотят знать того, что быть властелином мира для меня – лишь выполнить предначертанное, им кажется, что они начнут жить по-настоящему, лишь когда положат меня в могилу…»

Кагана разбудили поздно ночью. Молодой мусульманский месяц уже валился куда-то за крепостные стены, в городе замерло в дремоте все и вся – и воины, и жители, и даже двадцать боевых слонов, которые одни могли уничтожить армию Чингисхана, не будь он хитер, как гюрза, не внуши он шестидесятитысячному гарнизону кипчаков, что они и монголы родственники, что он всех пощадит, если сдадут Самарканд… Слоны спали стоя, а от кипчаков остались одни тени – кому нужны глупцы и предатели?

– Вставай, проснись, о великий из великих! – шепнула молоденькая девочка, дремавшая у него в ногах. – К тебе пришли, кого ты ждал…

Каган встал и накинул халат. Толуй, войдя в опочивальню, покосился на наложницу.

– Он пришел, отец, – прошептал он.

В соседнем с опочивальней чертоге, том, с фонтаном, каган разглядел высокую гибкую фигуру человека без возраста и национальности. Он свободно говорил на всех языках, которые были в ходу в любом уголке из Еке Монгол Улуса, объединившего полмира…

– Ты знаешь, зачем я звал тебя? – спросил Чингисхан, дождавшись, пока стихнет вдали звук шагов Толуя.

– Знаю, каган, – ответил незнакомец.

Повисла пауза, было слышно только, как журчит неутомимая вода.

– И что ты скажешь мне? – наконец спросил хозяин.

– Ты правильно опасаешься, что твои сыновья не смогут удержать власть, – ответил гость.

Каган горько улыбнулся:

– Что ж… Я так и знал. Но скажи, посланец, неужели все труды моей жизни пойдут прахом, неужели я напрасно убил столько людей во имя великой цели? Зачем тогда вы вызвали меня к жизни, зачем заставили поверить мечте, во имя которой я покорил полмира?!

Гость долго молчал, а потом произнес:

– Не напрасно. Скоро ты все узнаешь сам, но сейчас услышь одно – у тебя будет продолжатель.

– Кто?! – вскинулся каган. – Джучи? Чагатай? Угэдэй? Неужели Толуй?

– Нет. Не спеши. Твой внук Бату однажды в далекой стране, где течет Дунай, встретит девушку, и она родит от него. Так придет новый воин, неся в себе твою кровь. У него не будет сыновей, чтобы они пустили прахом отцовское дело, как у тебя. И он даст прогнившему миру новый шанс, если его не предадут монголы. До тех пор в них будет дремать память о былом величии…

– Когда, скажи, о знающий?! Когда он придет? – Каган хотел схватить руку говорившего, но внезапно ощутил пустоту.

Рядом никого не было.

– Я сплю? – вслух подумал каган и опустил пальцы в фонтан, чтобы развеять морок.

Потрясенный, он так и не донес ладонь до лица – золотые рыбки, которые до того спали, сбились в стайку и явственно дрожали от голов до хвоста, а ущербный месяц разбился на воде в кусочки зеркал, как в нехорошей примете…

– Ты знаешь главное. Не проси же большего – что тебе сроки? – тихо произнес кто-то, и Чингисхан так и не узнал, звучал голос над его ухом или в голове.

Что такое сроки?

11 ноября 1920 года, Урга, Халха (Внешняя Монголия)

…К Западным воротам, перед тем как благодатная ночь смежила веки дня, подъехал одинокий всадник. В его фигуре под вишневым халатом не было ничего примечательного, разве что слишком высок для монгола. Но пешим часовым-китайцам казались высокими все верховые, и они беспрепятственно пропустили всадника.

Впрочем, внимание начальника караула привлек белый конь приехавшего, и он долго смотрел ему вслед, цокая языком.

Ночь, свежая ночь успокаивала день. Затихало все, и даже из городской тюрьмы, куда по приказу генерала Чэнь И сажали более или менее зажиточных русских, монголов и бурят, чтобы получить за них выкуп, реже доносились крики истязуемых.

На Востоке знают, что сидевший в китайской тюрьме долго не живет, даже если его освободят, и потому те, кто мог, торопились внести выкуп за родственников и друзей.

Всадник на белом коне подъехал к дому Чэнь И и по-китайски подозвал к себе часового.

– Держи, – сказал он ему, бросив поводья, и прошел во двор.

Тот, с уважением посмотрев на богатый шелковый халат, бархатную шапочку и чапиги, взял коня под уздцы.

Барон Унгерн, а это был он, войдя во двор, подозвал караульного офицера и отрекомендовался князем и командиром вновь набранной монгольской дивизии.

– А это – вам, – улыбнулся барон и протянул офицеру кирпич зеленого чая.

Тот расплылся в улыбке и спросил, чего желает важный гость.

– Покажи мне систему укреплений, нам через пару недель тоже придется заступать в караул, – произнес барон.

Вдвоем с офицером они объехали город. Китаец подробно рассказывал гостю, где какая часть стоит и насколько она боеспособна.

Гость слушал внимательно и не скупился на похвалы. Но внезапно, когда на обратном пути они вновь проезжали мимо тюрьмы, настроение его изменилось.

Он мягко, как барс, спрыгнул с седла и двумя ударами ташура свалил наземь заснувшего часового. Ругаясь по-китайски, но порой, забываясь, переходя на русский, он дал тому еще пару пинков.

– Ваше сиятельство, простите! Простите! – молил офицер.

Барон успокоился, офицер рявкнул приказание и провинившегося уволокли в караулку, а его место занял другой солдат.

– Унгерн – это серьезно, запомните! – бросил барон потерявшему лицо офицеру и ускакал.