Цыпин среди дикорастущих ижорских трав не растерялся, приручил девочку с испуганными глазами. Да и то сказать, мало бы кто устоял перед натиском такого грозного бойца морской пехоты. На вечерние отлучки Цыпина сержант Колчанов смотрел сквозь пальцы: куда он денется? Но в последний ижорский вечер Цыпин Анатолий загулял до утра, и как раз той дождливой ночью черт принес проверяющего из политотдела бригады, — словом, выявилось сильное нарушение воинской дисциплины в виде самовольной отлучки. По возвращении в Кронштадт Цыпина, еще не остывшего от любви, сразу отправили на гауптвахту — на десять суток по-строгому.

— Была самоволка, — подтвердил Колчанов. — Так ведь он отсидел на губе.

— Гнилой либерализм! — оборвал его капитан Одинец. — Должон был ваш Цыпин идти под трибунал. Пожалели. Вы присмотритесь к нему, товарищ Колчанов.

— Да я и так его знаю, еще по Второй бригаде.

— Плохо знаете. Знаешь, например, из какой он семьи?

— Тамбовский он, из крестьян.

— К вашему сведению, его отец расстрелян за участие в антоновском мятеже.

Тут Колчанов рот раскрыл. А что скажешь на такой жуткий факт?

— …должон докладывать о его поведении, каждое высказывание брать на заметку…

Колчанов тупо смотрел на правильное лицо капитана, на открывающуюся и закрывающуюся щель безгубого рта. Вот на что она похожа — на трещину во льду, подумал он.

— Слышишь, что говорю, Колчанов? — Одинец придвинул к нему лист бумаги. — Напишите, что согласны помогать выявлению нездоровых настроений.

— Зачем, товарищ капитан? — встрепенулся он. — Писать зачем? Я, если услышу такое… нездоровое… я сам к вам приду…

— Нет, Колчанов. Как молодой коммунист, должон понять: дело государственной важности вам доверяют. Значит, надо оформить по порядку. Пишите.

Колчанов обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку: «Согласен помогать в выявлении…»

Из комнаты Одинца он вышел с нехорошим самочувствием. Ноющая боль в животе не отпускала, угнетала мысль, что зря он поддался нажиму, написал бумагу… Это из-за антоновского мятежа. Ах ты ж, японский бог… Что же ты, Цыпин, такой факт скрывал?.. Да ведь когда антоновщина была, спохватился он, — в двадцатом году, что ли? А Цыпин-то с двадцать первого… Ну все равно нельзя скрывать…

Он был обязан раз в неделю приходить к Одинцу с донесением. Однако в назначенный день, десятого января, заявился с пустыми руками.

— Ничего такого не слышал, товарищ капитан.

Капитан сдержанно пожурил его за пассивность. Тихим голосом рассказал, как хитер враг, как выискивает болтунов, нарушителей дисциплины, особенно если у них в прошлом есть что-то чуждое. Привел примеры, правда, не из жизни бригады и не называя воинских частей и фамилий, но очень даже крепкие примеры.

— Так что, Колчанов, нельзя впадать в пассивность. Надо поактивнее, вам ясно?

— Как это — активней?

Одинец медленно разжал и вновь сцепил пальцы на столе.

— Значит, надо не только слушать, что говорят, но и наводить разговор.

— Наводить?

— Наводить на текущий момент. Если у человека мысли чистые, он всегда правильно выскажется. А если затаил, то может и прорваться. Это надо брать на заметку…

С третьего января как ударил мороз, так и держался. В пробитом во льдах от Лисьего Носа к Ораниенбауму фарватере зажимало, затирало тральщики и баржи с частями Второй ударной армии, которую перебрасывали на пятачок. В ночных ледовых дозорах бойцы из колчановской роты видели, как медленно, без огней, темными призраками шли корабли по фарватеру.

Возвратясь однажды из ночного дозора, согревшись кружкой несладкого, но горячего чаю, старший краснофлотец Цыпин получил из рук ротного почтальона письмо. Вообще-то письма к нему приходили редко и с одного только адреса — от сводной сестры из райцентра Жердевка Тамбовской области. А тут почерк на треугольничке письма был незнакомый. Цыпин развернул его и стал одолевать неровные строчки, нацарапанные твердым карандашом. В ходе чтения понял, кто их написал, и стал уж носом клевать, усталость-то после дозорной службы ужасная, — но тут дошел до такого места, что сон долой. Из хриплого матерного выкрика, раздавшегося в кубрике, явствовало, что новость получена изрядная.

К Цыпину на койку подсели несколько бойцов, не успевших заснуть, и он всем дал прочесть поразившую его строчку: «…теперя точно я беременая о чем хочу тебе собщить…»

— Она, может, придуривается, — сказал боец Кузьмин Василий. — У баб, знаешь, бывает.

— Чего ей придуриваться? Зачем? Што она с Тольки поиметь может, кроме дырки в кальсонах? — сказал другой.

— Видел я твою Ксению там, в Ижорах. Кожа да кости, — сказал третий. — Куда ей рожать?

— А как? — спросил Цыпин, морща лоб и ероша волосы на круглой голове. — Аборты-то, само, вроде запрещены.

— Да пусть рожает, — сказал Кузьмин.

— А где ей жить, если, само, родит? В Долгове у ней и комнаты нет в медсанбате, только угол. Ко мне в казарму?

— А чего? — сказал Кузьмин. — Отгородим ей угол. Будет нам скрашивать суровые военные будни.

— Тебе все хаханьки. А тут промблема… Офицерам можно… а рядовому Красной Армии куда податься, если, само, схочет семью заиметь…

— Надо было раньше думать, — сказал Колчанов со своей койки, он весь разговор слышал. — А не тащить девчонку в кусты.

— A-а, товарищ сержант, — насмешливо сказал Цыпин. — Я учту, товарищ сержант. Другой раз, коли сильно вскочит, я вперед подумаю: что ж ты, дурак, не туда зовешь…

Смех покрыл его неразумные слова.

Под утро четырнадцатого января орудийный гром разбудил Кронштадт. От Усть-Рогатки звонко бил своими двенадцатидюймовками линкор «Петропавловск», еще недавно именовавшийся «Маратом». Дребезжали в домах оконные стекла от пальбы. С тяжким шелестом уносились снаряды на Южный берег. Там, за Петергофом, раскатывался и нарастал сплошной грохот, небо грозно высвечивалось и словно дрожало.

Под каменными сводами Западной казармы, в холодных кубриках, которые сколько ни протапливай, все равно не согреешь, никто уже не спал. Бойцы 260-й бригады прислушивались к канонаде, и разговоры сводились к одному: скоро и наш черед. Еще не знали, на какие берега придется высаживаться, но знали: будут, будут десанты. Недаром же «260-я ОБМП» — отдельная бригада морской пехоты — расшифровывалась с легкой руки здешних остряков, как «260 раз Обойти Балтийское Море Пешком».

Но в этот январский день, когда началось наступление, бригада еще не вступила в дело. Занимались плановой боевой подготовкой. А после обеда сержант Колчанов направился, по тягостной обязанности, к капитану Одинцу. Старался, чтоб сотоварищи по роте не заметили, куда он идет. В том конце коридора, где помещалась комната «смершевского» капитана, будто сгустилось нечто тайное, стыдное, требовавшее полутьмы и сокрытия.