— Но Вяльцева[5] же умерла... Год назад. Я читал в газетах. Вовремя, к месту вспомнил это Семенов. Он еще год назад читал поразившую его статью о том, что великая Вяльцева, в которую был влюблен весь гвардейский Петербург и которая в конце концов вышла замуж за гвардейского офицера, умерла после гастролей в каком-то заштатном Курске... Курск — это ведь чуть больше Гродеково.

— Да, та Вяльцева действительно умерла, но появилась новая, — старичок улыбнулся как-то смущенно, браконьерски, словно был причастен к появлению Вяльцевой номер два, — голос у нее точно такой же, как и у Анастасии Дмитриевны, один к одному. А в остальном... в остальном девушка не мудрствовала лукаво и взяла себе фамилию и имя этой известной певицы.

— Не мудрствовала, значит, говорите, — Семенов почувствовал вдруг, что ему хочется выругаться, — а я-то обрадовался, думал, та Вяльцева не умерла, выжила... Уж очень ее голос хорош на граммофонных пластинках.

— Эта будет не хуже — тот же голос, та же улыбка. Тот же репертуар. «Под чарующей лаской твоею», «Дай, милый Друг, руку», «Гай да тройка!» и так далее. Удивитесь, когда услышите. Очень советую сходить.

— А пластинки ее продаются? На граммофоне нельзя послушать?

— Э-э-э, молодой человек, слушать Вяльцеву на пластинке, — старик негодующе поднял указательный палец, — что одну Вяльцеву, что другую — это все равно что видеть виноград и не есть его. Слушать таких певиц надо живьем.

Кондуктор так и произнес: «живьем». Слово это показалось Семенову вещим, а смысл — значительным. Он оглядел своих притихших спутников в огромных лохматых папахах, надвинутых на самые глаза, и понял, что они ничего не разобрали из того, что говорил кондуктор — многие из них по-русски вообще не разумели, многие знали не более десяти слов и даже общепринятые воинские команды понимали, лишь когда Семенов подавал их на языке халха или агинцев. Сотник жестом остановил кондуктора и на монгольском начал пересказывать спутникам то, что услышал от говорливого седенького старичка.

Неожиданно весь вагон развернулся в сторону казаков — произошло это слаженно, в одно движение, общее, будто бы по чьему-то приказу, — и начал внимательно рассматривать их. Забайкальцы, и без того маленькие, неказистые, кривоногие, крупноголовые, и вовсе уменьшились, сжались, словно грибы после сушки. У Семенова нервно задергались усы; если его товарищи не нравятся этим московским кашеедам,то... то сотник Семенов найдет способ, чтобы казаки им понравились. А с другой стороны, что он может сделать с ироничными востроглазыми москвичами, скорыми и на слова, и на поступки? Да ничего, собственно. Семенов поник, плечи у него опустились сами собою.

Однако в глазах старого кондуктора, во взглядах москвичей, повернувшихся к казакам, не было ни иронии, ни насмешки, ни издевки — только доброжелательное любопытство.

Со скамейки неожиданно соскочила гимназистка в приталенном длинном пальто, сделала книксен:

— Садитесь, господин офицер!

— Благодарствую, — вновь произнес Семенов непривычное слово и энергично помотал головой — еще не хватало, чтобы его как инвалида усаживали на скамеечку.

— Садитесь, пожалуйста!

— Нет.

— Это что, японцы? — неожиданно спросила гимназистка и повела глазами в сторону спутников Семенова, затем, не дожидаясь ответа, задала второй вопрос: — Долго добирались до Москвы?

— Добирались тридцать три дня, — спокойно ответил Семенов, но на этом его спокойствие закончилось, он вновь почувствовал тревогу, усы у него нервно задергались, в голосе появились хриплые нотки. — И это не японцы, а подданные государя российского императора агинские казаки. Иначе говоря, буряты.

— Буря-яты? — На красивом лице гимназистки нарисовалось изумление.

— Так точно, сударыня. Буряты-агинцы. Разве вы никогда не слышали о таких?

— Мне всегда казалось, что буряты и монголы — это одно и то же.

— Не совсем. Монголы — это даргинцы, а буряты — агинцы. Честь имею, мадемуазель! — Семенов лихо козырнул и, не желая больше продолжать разговор с юной особой, вывел казаков из трамвайного вагона.

Но как известно, в природе существует закон парности случаев: всякая история, даже самая маленькая, имеет свойство повторяться.

Смотреть на прославленных русских борцов не поехали — отправились в Кремль. В Кремле Семенов приосанился: вспомнил занятия в казачьем училище в Оренбурге, часы, проведенные в кабинете истории Российской империи, и стал объяснять агинцам на их родном языке, что такое Москва и Кремль в ней. Объяснял, конечно, как мог — слишком многое он уже забыл, — кое-где вообще перевирал факты и даты, ловил себя на этом, но не поправлялся. Это самое последнее дело — поправляться перед подчиненными, враз потеряешь авторитет.

«В это время вблизи нас оказались две дамы и мужчина, — вспоминал впоследствии Семенов в своей книге «О себе», описывая кремлевскую экскурсию. — Они усиленно прислушивались к нашему разговору и, конечно, ничего не могли понять. Вдруг мужчина обращается, долго ли мы находились в пути и не устали после длинности дороги?»

Сотник Семенов поправил кончиком мизинца усы и начал рассказывать, как они тридцать три дня тряслись в дырявых жестких теплушках, что видели и вообще, какова Сибирь первого месяца войны. Мужчина и его спутницы внимательно слушали. Затем, как отметил Семенов, обе дамы «начали с чувством глубокого участия говорить много приятного по нашему адресу».

Семенов понял, что их вновь, как и в трамвае, приняли за японцев, одетых в русскую форму. В нем опять возникло что-то злое, секущее, он был готов наговорить резкостей, но сдержал себя.

«Когда я пытался разубедить их в этом и сказал, что мы — забайкальские казаки, то одна из дам возразила, что, возможно, офицеры действительно русские, но солдаты, без сомнения, иностранцы, так как она слышала наш нерусский разговор. Они уверяли меня в своей благонадежности и указали, что я напрасно скрываю обстоятельство, всем известное, о том, что идут японцы. Я не сомневаюсь, что многие жители Европейской России принимали нас за японцев, и, возможно, агенты противника не раз искренне вводили в заблуждение свои штабы несоответствующими истине донесениями».

Мужчина неверяще помотал одной рукой.

— Вы, господин офицер, скрываете правду, — заявил он. Лицо его от волнения аж пошло пятнами. — Но представьте себе, как мы благодарны нашим восточным соседям за то, что они пришли России на помощь...

Разошлись, недовольные тем, что не поняли друг друга.

Через три дня эшелон с забайкальскими казаками отправился на фронт, в Польшу, остановился недалеко от Варшавы, в местечке, о котором Семенов никогда не слышал, — в Ново-Георгиевске.

...Казаки сразу поняли, что сотник Семенов умеет воевать. Он словно был рожден для войны. А главное — с ним в атаку идти было нестрашно — Семенов принадлежал к тем командирам, которые никогда не бросают своих подчиненных на произвол судьбы и тем более не оставляют их в беде.