И стали мы говорить как мужчина с мужчиной. Снизу даже нам в пол стучать стали, чтобы тише… Мне было что обидно? Всему миру уже растрепал, уже на острове Яве учитель знает, из Рейкьявика поздравляют, в Капштадте известно, а я тут один, как маленький, ничего не знал. Ну ладно, ладно же!.. И мама тоже хороша! Скрыла, а потом сказать боится. Она, оказывается, Гурию сообщить поручила. А он никак не мог.

Мама услышала наш мужской разговор и боялась войти. Но потом тихонько вошла все-таки и обняла меня.

– Эх ты, – говорю, – героиня Гражданской войны… Все советовалась, а тут вдруг, не спросясь, поженилась!

– Не поженилась, а замуж вышла.

– Все равно, не в этом дело. Вот не приму его в семью. Что вы будете делать? Вот уйду из дому. Зачем вы от меня секрет держали?

Тут мама меня опять обняла и стала говорить, как в театре:

– Боря, мы любим друг друга, ты должен понять.

И мама тут разъехалась, смолкла. А при чем тут плакать?!. Гурий говорит:

– Ну, надеюсь, ты не такая свинья, Борис, чтобы подмешивать дегтя в наш медовый месяц?.. Папой меня можешь не звать. Мне от этого мало удовольствия. И дружить по-прежнему будем. Можешь даже теперь супергетеродин без меня трогать. Общий будет. Ну, условились?

А мне вдруг стало очень опять противно и так скучно. Почему-то зареветь потянуло. Ужасно охота была заскулить. Сам не знаю почему. Обидно как-то. Вот жили, жили вдвоем, и здравствуйте! А Гурий агитирует:

– Борька, дурной ты! Ведь у нас верь мир в распоряжении. Такая планета солидная, и жизнь мы такую на ней наворачиваем. А ты чуть-чуть потесниться не хочешь.

И тут, правда, мне немножко неловко стало: все-таки пионер и должен уже понимать… А потом я представил себе: земля большая и дела кругом такие, что закачаешься. Просто совестно тут мелочами жизнь портить. Ну я и согласился. Только просил первое время, чтобы не целовались при мне. Ну а потом и к этому привык. Гурия я стал нарочно звать «папа Гурка». Так его у нас и во всем доме теперь зовут – «папагурка». Он ничего батька. На месте. Растет. Только иногда нос сует свой куда не просят: например, в мои тетрадки. С супергетеродином он меня буквально надул. «Пока, – говорит, – у тебя хоть один неуд будет, к аппарату ни-ни! Чтоб духу твоего в эфире не было…» Пришлось нагонять, подтягиваться. А он еще сам раз пришел в школу к директору. Тот его спрашивает: «Вы к нам поступать?» Гурий говорит: «Я не поступать, я родитель отчасти». А сам сзади как ткнет меня в бок. Я не выдержал и хвать его! А директор смотрит и ничего понять не может.

А ночью мы с ним по всему миру путешествуем. Гурий сделал еще усовершенствование. На днях с Австрией болтали. Какой-то там радиолюбитель объявился, говорит, что безработный кондитер. Врет, наверное, просто буржуй, только стесняется сказать: слышит издали, с кем дело имеет…

Дочь

Ой, мне об этом рассказывать стыдно и страшно. Все-таки я вам расскажу. Только можно все рассказывать? Как было? Ну ладно. Все равно…

Это вышло к вечеру, часов в шесть. Папа уже пришел с работы. Мы только-только кончили чай пить, и вдруг маме начало делаться плохо. Она ушла в свою комнату и позвала оттуда: «Николай!» Я уже по голосу поняла, в чем дело. А сама представляюсь, будто ничего не знаю. Папа выбежал от мамы серьезный и растяпистый какой-то сразу стал. Посмотрел на меня неловко, потом оделся и сказал: «Я сейчас… посмотри тут за мамой». И побежал. А мама ему кричит вдогонку: «Не надо такси… не успеем. Я чувствую. Беги к Розалии Матвеевне!»

Я осталась с мамой одна. Вдруг мама как зашебуршится на постели, как застонет.

– Валентина, – кричит, – скорей, милая, поставь воду кипятить!..

Я живенько поставила на газ чайник, а сама подбежала к маме. Она лежала на постели бледная, стонала. И глаза у нее были какие-то другие.

– Не уходи, Валюша… посиди тут со мной, – говорит мама.

– Куда же я уйду? – говорю.

– Видишь, Валюша, – говорит мама, а сама, видно, мучается, – видишь, Валюша, я тебе давно хотела рассказать… Жизнь человека, понимаешь, Валя, начинается в мученьях.

– Угу.

– Что «угу»?

– Я говорю: угу, в мученьях…

– А ты откуда знаешь?

– Ну, догадываюсь. Представляю себе, каково это рожать.

– Не смей говорить так, Валентина… – говорит мама. – Видишь, Валюша, когда тебя не было… ох!., то есть перед тем, как тебе появиться на свет, ты была во мне…

– Ну, ясно, в тебе. Я ведь, кажется, родная, собственная, а не подкидыш.

– Ох, Валентина, оставь… худо мне, Валюша. Ох, я должна сказать… предупредить…

Тут уж я просто не выдержала.

– Мама, ну бросьте вы мне шарики-риторики крутить! – говорю я. – Что за шарики-риторики? Откуда у тебя такие выражения? Ты за последнее время ужасная босячка стала, Валентина.

– Ну, мама, что я, не вижу, что ли? Это же у тебя схватки начались. Не понимаю просто, чего тут от меня скрывать!

– Это ты так прямо такие слова матери говоришь?

– Что ты думаешь, – говорю я, – нам не объясняли уже, что человек относится к живородящим?

– Тьфу! Замолчи сейчас же. Ох! Не могу… Уходи сейчас же вон.

– Пожалуйста, – говорю, – уйду. Но сердиться нечего. Это естественное явление.

Я вышла в другую комнату и стала волноваться. А мама вдруг как закричит посторонним голосом. Я сначала даже не поняла. Думала: кто-то другой у нее в комнате. Вбежала туда, она катается по кровати и кричит:

– Ой, господи, Валентина, уходи, ради бога, отсюда… Нет, стой! Ой, милые мои, что же делать? Куда же он пропал? Погоди! Нет, нет! Убирайся…

Вот самое страшное тут и началось. Я побежала к соседке. Стучала, стучала, звонила, звонила – никого нет. Вернулась обратно и решила организованно взять себя в руки. Я себе заявила ясно и определенно: «Спокойно, граждане, ничего особенного не происходит. Происходит обыкновенное рождение. Давайте мыслить. Что мы имеем? Мы имеем естественное явление (это так наш вожатый говорит). А вдруг война случится? Какая ты будешь пионерка, если так сразу стушуешься? Очень мило с твоей стороны! Нашла момент малютиться! Скажите, какие благородные нежности, барышня Валентина Николаевна!» Но, по правде оказать, эта проработка вопроса не очень помогла. Я все-таки основательно растерялась. А мама вскрикивает, стонет и руками за кровать хватается.

– Боже мой… Ой, господи! За что это наказание, муки такие, боже мой милостивый!

Я нарочно