Брунетти пригляделся: не упрек ли, не скрыт ли в этом замечании некий комментарий к его собственному поведению?

— Думаю, он просто не мог поверить, что такое возможно. Потом я стала настаивать, что так много смертей — это ненормально. И тогда он спросил, сознаю ли я, как опасно повторять такие вещи, — это могут счесть злостной клеветой. Я сказала, что да, сознаю, и он предложил мне молиться. — Она замолчала.

— А потом?

— Сказала ему, что уже молилась — молилась целыми днями. Тогда он спросил, знаю ли я, как ужасно то, что я предположила. — Дальше она словно бы размышляла вслух: — Он был поражен, наверно, и представить себе такого не мог. Он очень хороший человек, этот падре Пио, и совсем не от мира сего.

Брунетти сдержал улыбку, — и это он слышит от особы, которая провела последние двенадцать лет в монастыре.

— И что было потом?

— Я попросила о встрече с матерью-настоятельницей.

— И вы встретились?

— Ожидание длилось два дня, но она наконец приняла меня — поздно вечером, после вечерни. Я повторила ей все про то, что умирают старики. Она не могла скрыть удивления. Я обрадовалась: значит, падре Пио ей ничего не передал. Я знала, что не должен передать, но то, что я рассказала, было так ужасно, что я сомневалась… — Ее голос угас.

— И что?

— Мать-настоятельница заявила, что не желает слушать ложь, что я говорю вещи, которые могут повредить ордену.

— И посему…

— Велела мне, приказала мне — по обету послушания — хранить полное молчание в течение месяца.

— Значит ли это, как я понимаю, что вы не должны были говорить ни с кем в течение месяца?

— Да.

— А как же ваша работа? Разве с пациентами не надо говорить?

— Я к ним не ходила.

— Как?

— Мать-настоятельница велела мне провести это время в моей комнате и в молельне.

— Целый месяц?

— Два.

— Что?

— Два, — повторила она. — В конце первого месяца она пришла повидать меня и спросила, указали мне молитвы и размышления истинный путь или нет. Я ответила ей, что молилась и размышляла, — и так и было, — но все же меня по-прежнему тревожат эти смерти. Она не пожелала слушать и велела мне молчать дальше.

— И вы подчинились?

Она кивнула.

— А потом?

— Я провела еще неделю в молитвах и вот тогда стала пытаться припомнить все беседы с этими людьми, и мне вспомнилось, что говорили синьорина да Пре и синьора Кристанти о своих деньгах. До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить.

Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно «припомнить» за месяц с лишним одиночества и молчания.

— И что случилось в конце второго месяца?

— Мать-настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала «да», и, вероятно, это была правда. — Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой.

— А потом?

— А потом я ушла.

— Вот просто так?

Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы.

— В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно, никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую-нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир.

Брунетти спросил:

— И она подсказала вам?

— Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой — на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо.

— И?…

— На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По-моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда?

Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала:

— Все, что я сделала, — рассказала матери-настоятельнице о смертях — что они мне кажутся странными, и их так много.

Вполне будничным тоном Брунетти сообщил:

— Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины.

— Это я вам сказала. Обычно — сразу после праздников.

— Не может ли объяснение крыться в этом?

Глаза ее сверкнули, — как показалось Брунетти, гневом.

— Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать?

— Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария.

— О чем?

— О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное.

Она не ответила, и он продолжил:

— Вы не думаете, что это так?

Она снова явно не собиралась отвечать, и он спросил:

— А что потом случилось? С этими людьми с Лидо?

— Они были очень добры ко мне. После того как мы поужинали, она дала мне кое-что из своих вещей. — Девушка развела руки, показывая юбку, которая была на ней надета. — Я пробыла у них первую неделю, а потом они помогли мне поступить на работу в клинику.

— Вам не понадобился для этого документ, подтверждающий вашу личность?

Она покачала головой.

— Нет. Там были так рады, что нашелся хоть кто-то на эту работу, что не задавали никаких вопросов. Но я написала в муниципалитет своего родного города и попросила выслать мне копии свидетельства о рождении и carta d'identita[8]. Если я намерена вернуться к мирской жизни, полагаю, они мне понадобятся.

— На какой адрес вы их заказали — в клинику?

— Нет, на домашний этих людей. — Услышав озабоченность в его голосе, она поинтересовалась: — Почему вы спрашиваете?

Он ответил на ее вопрос отрицательным, решительным движением головы.

— Просто любопытство. Никогда не знаешь, сколько времени это займет. — Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. — Вы поддерживаете связь с кем-нибудь из casa di cura или вашего ордена?

— Нет, ни с кем.

— Они знают, куда вы делись?

— Не думаю, — помотала она головой. — Им неоткуда было узнать.

— Те люди с Лидо не могли им сообщить?

— Нет, я просила их никому обо мне не говорить и думаю, не скажут. — Вспомнив, что он уже выказал какую-то обеспокоенность, поинтересовалась: — А почему вы спрашиваете?