Бернс издал довольное урчание, а желудок Филомены едва не исторгнул ту малую порцию пищи, что в нем была. Вечером ей дали кусок хлеба с запеченным в нем пауком, поэтому она выпила только немного невкусного бульона.

– Никогда еще мне не доводилось иметь аристократку, – пробормотал Бернс.

– Вот так, леди Бенчли, – повернулся доктор к Филомене. – Вам следует знать, что ваш муж разделил и продал часть земли поместья Берч-Хейвен-Плейс, чтобы сделать щедрое пожертвование нашему заведению. Поэтому вы будете нашей гостей до конца своих дней.

Услышав ужасную новость, Филомена только всхлипнула, но слез уже не было. Кажется, теперь у нее совсем не осталось слез. Берч-Хейвен-Плейс был ее настоящим домом, ее единственным убежищем. Теперь она потеряла все, что у нее было.

К тому времени, когда они добрались до ее комнаты, толстяк-доктор Розенблатт запыхался и теперь ее тащил только его помощник.

– Не очень-то легкая птичка! Хотя это как раз хорошо. Таких сисечек не найдешь у какой-нибудь деликатной леди.

В руках доктора звякнули ключи, которые он достал из кармана, и это повергло Филомену в новый приступ паники, отчего сердце сильно забилось о ребра. В голове как будто зажегся огонь и потек вниз по позвоночнику, все тело будто погрузили в разъедающую кислоту.

Толстые пальцы доктора дрожали от возбуждения, полные щеки покраснели под седой бородой.

– Я буду первым, – сказал он. – Я ведь не знаю, что ты будешь с ней делать.

– Так понимаю, что вы и знать не хотите, – ухмыльнулся Бернс, и доктор ухмыльнулся в ответ.

И тут на глаза Филомены наконец навернулись слезы, и это показалось ей даже более важным, чем грубые руки, держащие ее онемевшее тело. Как бы Филомена хотела, чтобы ее, как прежде, шокировала их вульгарность! Раньше ей никогда не приходилось терпеть близость мужчины после того, как она сказала «нет» или когда плакала и сопротивлялась. Тут ее муж соблюдал приличия.

Когда дверь в ее комнату была открыта, Филомена почувствовала, что уже может шевелить пальцами. К ней возвращались силы, а кровь активнее текла по жилам. Это значило, что она может сопротивляться. Но разве она справится с двумя мужчинами?

Конечно, нет. Они ведь настоящие животные. Они издевались над ее ростом и размером ее бедер, в то время как тело мистера Бернса покрыто жирком, а доктор Розенблатт был просто толстяком. Они с ней справятся, и потом… она не могла сдержать позыв рвоты, который заставил ее задохнуться.

– Доктор Розенблатт! – в коридоре, как пушечный выстрел, раздался голос сестры Шопф. – Немедленно идите сюда!

Послышалась какофония безумных голосов – это пробудились другие пациенты, некоторые начали визжать и издавать страшные вопли.

– Произошло вторжение! – кричала сестра.

– Вторжение? – доктор Розенблатт заметно побледнел. – Кто?

– Полиция!

Доктор с отвращением выругался и бросил ключи Бернсу:

– Затащи ее в комнату и привяжи к кровати, а я займусь решением проблемы.

– С удовольствием! – Бернс прижал Филомену к себе и втолкнул в ту самую комнату, где ей приходилось по ночам вести бесконечную борьбу с наступающей тьмой.

– Только не привязывайте меня! – прохрипела она, так как отчаяние вернуло ей голос. – Не надо этого делать. Оставьте меня, пожалуйста!

Она очень боялась, когда ее привязывали ночью. Этот страх порождал особенное ночное безумие в то время, когда тело не могло двигаться, а мысли бешено метались в голове. Филомена воображала всевозможные ужасы, порожденные холодом из-за неподвижности, когда она лежала распростертая на жесткой кровати. Она представляла, как случайно возникший огонь медленно ее поглотит, или лондонские крысы доберутся до ее ног и начнут их грызть, или пауки станут ползать по ее телу, а она не сможет их стряхнуть.

А тут появился новый страх. Двое мужчин получат неограниченный доступ к ее телу, а она не сможет сопротивляться, даже двинуться не сможет, чтобы смягчить боль, сопровождающую половой акт.

Постепенно от груди к бедрам и плечам начала медленно возвращаться сила. Везде, где Бернс ее трогал, ей казалось, что ее режут бритвами по шелку кожи. Треск разрезаемого шелка был почти ощутимым. Вместе с возвращением подвижности вспыхнула паника, и Филомена начала дергаться в грубых объятиях Бернса. Она билась, пытаясь оттолкнуть его, но чувствовала, насколько слабыми были ее попытки.

– Умоляю, не привязывайте меня!

И когда одной рукой Бернс потянулся за кожаным ремнем, которым ее привязывали к кровати, она размахнулась и локтем ударила своего мучителя по подбородку.

Бернс оскалил гнилые зубы, развернул Филомену и ударил огромным кулаком по лицу. Он отпустил ее, и она бессильно упала на твердый пол. Боль вспыхнула сначала в голове, ударила в уши и спустилась по шее, но она успела подставить трясущиеся руки, прежде чем голова стукнулась об пол. Во рту появился соленый привкус железа – Филомена прикусила щеку.

Бернс присел перед ней, и на его мясистом лице появилось обычное приятное выражение:

– Позвольте мне кое-что напомнить вам, графиня Огненная вагина, – я делаю это только по доброте сердечной, – мерзкий запах изо рта заставил глаза Филомены наполниться слезами. – Это снаружи вы благородная дама, которая ждет, что все будут вам угождать и лизать вам зад, но здесь вы просто сумасшедшая сука, которую заперли, потому что вы всем опротивели. И я скажу вам то, что говорю здесь всем. Если ты мне угодишь, я облегчу твою жизнь. А если ты будешь дрянью, то и жизнь твоя будет дрянной. И никто не поверит, что синяки тебе поставил я, все будут думать, что ты их сама себе понаставила.

Всё тело Филомены задрожало, наполняясь кровью, кожа горела, но ей все равно было холодно. Однако, несмотря на это, она ощущала, что в душе ее закипает черная сила, нечто темное и разрушительное, как будто пробудились демоны, с которыми она сражалась всю жизнь.

– Меня зовут виконтесса Огненная вагина, ты, мерзкое животное, – отрезала Филомена, удивив себя и Бернса. – Если уж ты хочешь звать меня этим поганым прозвищем, то хоть титул называй правильно!

И плюнула кровью в ненавистное лицо. Он повел себя именно так, как она ожидала, – его следующий удар подарил ей потерю сознания, чего она так добивалась.

Филомене (отец звал ее Меной) трудно было представить, как выглядит Рай. Но всякий раз, когда она думала о нем, перед ней вставал образ родного дома. Настоящего дома. Ей представлялся не Бенчли-Корт – величественный, роскошный особняк, где она прожила с мужем пять мучительных лет, иссушивших ее душу. И не клиника Белль-Глен, где она сейчас лежала на холодном каменном полу в луже собственной крови.

Нет, она думала о настоящем доме, ее Берч-Хейвен-Плейс, об идиллическом поместье в Хэмпшире, принадлежащем ее отцу-баронету. Берч-Хейвен-Плейс настолько же походил на рай, насколько клиника – на чистилище.