Кирпиков приподнимался на кровати.

— Ты знаешь, — говорил он проникновенно, — я много сейчас думаю.

Варвара попадалась на удочку.

— Ну, хоть додумался, что пить нельзя? Хоть додумался, что за всеми не угонишься?

— Да, мать, надо тормозить. Да я уж и перестал. Ты знаешь, я ведь и не жил еще.

— А кто за тебя шестьдесят лет жил?

— Не знаю. Только не я. Я еще и жить не жил — вся жизнь одним махом: ломал хребтину, тебя обижал…

— Хоть теперь-то понимаешь…

— Вся жизнь из-под седла да в хомут, дети все мимо прошли, дня от ночи не отличал.

— Да, Саня, ох неналомный ты был.

— Надо мне с моей жизнью проститься и жить по новой системе. Перестроить свое заведение. Ты меня прости, зла не помни, я не виноват, что так меня крутило.

Варвара уходила кормить оставшихся куриц, мерина, шла в магазин, где бабы и продавщица Оксана спрашивали, когда же Кирпиков думает копать одворицы: погода подпирает, земля сохнет.

— Да уж как-нибудь, — вздыхала Варвара и возвращалась домой.

Но однажды Кирпиков довел ее.

— Хорошо ты устроилась, — сказал он, — очень хорошо. Помолилась и живешь.

— Из-за тебя, лешего, молитвы ни одной не знаю! — со слезой закричала Варвара. — Поехала на пасху со старухами, всю обсмеяли. Говорю: «Отче наш, ежели еси на небеси». Позорище, со стыда сгорела.

— Но раз уж ты уцепилась, верь, — опять начинал Кирпиков. — Если тебе больше не за что держаться. — Он начинал кашлять, и Варвара видела в этом знамение: кашель за богохульство. — Нет, товарищи, плохо мне — пусть будет плохо, а хорошо — пусть будет хорошо, не перед кем унижаться, сам достиг. Я сам себе бог. И новую жизнь начал тоже без него. Он за меня не пьет? Он бросил курить?

— Господи, господи, — закричала Варвара, — думала отдохнуть перед смертью, нет, не даешь! Как на точиле живу. Какой к тебе лихорад прицепился, что ты меня травишь? Ухожу!

— Не бойсь, прорвемся! — закричал он вслед.

В тетрадке, которую держали на письма, он после недолгих мук творчества проставил сегодняшнее число, месяц, год. Написал: «Я родился весной в девять часов утра…» Дальше заело. Он посмотрел на часы, сверил по солнцу, как раз девять часов утра. Посмотрел в тетрадку — стоит сегодняшняя дата, время совпадает. И все разговоры его и заявки о новой жизни вдруг представились ему очень серьезными. Он встал — неуверенная легкость в ногах, но стоит же, не падает, сердце бьется, солнце светит, скоро Машка приедет, чем не жизнь!

Он умылся (немного заныла царапина на щеке) и в девять десять подсел к столу, снова посмотрел в тетрадку и засмеялся: получилось, что он родился десять минут назад и уже крестился умыванием. «В самом деле! — воодушевленно подумал он. — Надо по-хорошему развязаться с прошлой жизнью — и в новую!»

Он бойко, почти без ошибок начал строчить: «Я, Кирпиков Александр Иванович, находясь в полном уме и добром здравии, завещаю внучке моей, Марии Николаевне…» — тут перо споткнулось: завещать было нечего. Он обвел взглядом комнату, прикинул в уме: действительно нечего. Даже головой крутанул — вот это называется пожил. Его легко можно было упрекнуть в непоследовательности: то ему ничего не надо, то вдруг чего-то хочется завещать.

«А дед?» — вспомнил он.

Дед его перед смертью подозвал к себе любимого внука Саню и сказал: «Завещать тебе нечего, но только одно — до обеда не пей! Не водка затягивает, а опохмелка».

Кирпиков этим успокоил себя и начал заново, уже в другом духе: «Остановите маятник — Кирпиков покинул вас, чего и вам желает…» Он вовсе не желал всем останавливать маятник, но хитрая штука письменная речь: хочешь сказать одно, а говоря по-нынешнему, выкатывается из-под шарика другое. Кирпиков почесал в затылке и вновь занес ручку над тетрадью, но тут, как черт его поднес, ввалился Афоня.

До лучших времен тетрадь закрылась.

— Чего это ты? — Афоня пристально вглядывался в Кирпикова. — Морду-то где рассобачил, говорю?

— Об соху звезданулся.

Афоня достал из кармана посудинку и уже убежал на кухню за стаканами.

— Мне не бери! — крикнул Кирпиков. — Я больше не пью.

— За это поздравляю! — сказал Афоня. — Сколь людей из-за нее на корню гибнет. Умеешь пить — начальник, а нет — утрись. Ну, чтоб тебе не хворать.

— Я больше не пью.

— Значит, помрешь. — Афоня отставил было стакан, но так как замах хуже удара, а замашка произошла, организм приготовился, то он выхлебнул свою порцию, передернулся и поднял палец. — А знаешь, почему помрешь?

— Я больше и не курю, — добавил Кирпиков.

— Еще быстрей помрешь. Знаешь почему? Нельзя таким рывком — сорвешь шестерни. Надо постепенно скорости переключать, а то муфта полетит. Мотор, — он похлопал по левому верхнему карману, — в капиталку загонишь. Не веришь? Мне один рассказывал — у них мужик помер. На сплаве. Надсадился, лежит, просит: «Дайте хоть сто граммов». И нашелся, сволочь, умник какой-то, говорит: «Не давайте, это вредно!» Главное — спирт-то был! И не дали! Врач потом сказал: если б выпил, жил бы. А ты таким рывком — это, Саша, под откос.

— Не буду! — твердо сказал Кирпиков. — Ты мой стакан тоже выпей.

— Смотри сам, — успокоился Афоня и выпил порцию Кирпикова. Делать ему больше нечего было, и он собрался. — Ну, давай! Я погляжу, да и тоже отрекусь от этой водяры. Лучше сэкономить. О! — вдруг сказал он, пораженный. — А как же за работу?

Это был вопрос по существу. Не брал Кирпиков деньгами, но те, кому он помог, разве отпустят не отблагодарив. До этого времени хозяева выставляли после работы бутылку, она совместно распивалась, и все были довольны.

— Правильно! — воскликнул Афоня уходя. — Бери деньгами.

Население поселка начинало волноваться. Картошка, вынутая из подполий, уже давала крепкие синеватые ростки, — земля прогревалась, навоз на одворицы натаскан, а пахаря нет. Где?

— Небось не просыхает! — кричал обиженный пенсионер Деляров.

Круглая продавщица Оксана, жена Афони, тоже негодовала — на Кирпикове был долг в пять двадцать. Давался он Кирпикову натурой в счет будущей вспашки, будущее наступило. Оксана не постеснялась спросить Варвару, думает ли ее муженек отрабатывать денежки. «Болен он». — «Небось опился», — «В самом деле болен». — «Скрываешь». — «Спроси фершелицу. Дай я его долг отдам», — «Я уже сама отдала, если он не хотел мне помочь, так и скажи». И т. д.

Соседка Кирпикова Дуся говорила, что да, фельдшерица приходила, но сама же отвергла сердобольный вариант: «Спирту небось за вспашку притащила, вот и дует».

Бедная Варвара, раньше имевшая от весны и осени кроме огорчений