меня позвал. Через четверть часа они появились снова, сгорбленный водитель прихрамывал, лицо все в слезах, а сияющий Зак с веселой широкой улыбкой шел за ним, поторапливал и хлестал его по заднице антенной, как погонщик — осла. Мне стало любопытно, что же этот мужик сделал и смог ли Зак изъять что-нибудь интересное, например бутылки с его любимым виски. Зак вернул документы водителю, отдал ему честь как клоун в цирке и отпустил.

Я жестом подозвал Зака.

— Что ты нашел? — спросил я.

— Ничего, но он умирал от страха, и я подумал, что он что-то скрывает.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не мужик, а тряпка. Готов был подложить мне мать и сестру, чтобы спасти свою шкуру.

Я не смог удержаться от смеха, хотя это было не совсем законно. Конечно, мы все время были в напряжении, иногда нужна разрядка, но до определенного предела.

В тот день работать нам не сильно хотелось, и мы трепались и махали машинам, чтобы те проезжали. Прямо перед нами оранжевые оттенки моря сверкали все ярче. На самом деле было очень приятно вдвоем по-королевски наслаждаться закатом и наблюдать, как помертвевшие от страха водители молили нас о пощаде.

Вечером, придя с Заком в дежурную часть, я узнал, что до того, как мне заступить на полную неделю, мне дают увольнительную на один день. Фронт переместился к холмам, в городе стало тише; но наши ряды поредели, и нам велено было меняться через неделю, чтобы не слишком оголять позиции. Противник был достаточно хитер и мог что-нибудь предпринять. Кроме того, надо было следить за порядком, сменять друг друга у заграждений, не считая всего прочего, а в моем секторе осталось не больше пятнадцати бойцов. Судя по всему, я обязан был провести бессонную неделю без малого. Мне надлежало быть в форме. Обычно сон у меня короткий, но для бойца это плохо: если голова несвежая, можешь натворить черт знает что и целишься скверно. Нужно снимать напряжение и сохранять спокойствие, иначе — пропал, как тот, кто идет в наступление, нажравшись наркотиков, а потом напарывается на первую попавшуюся засаду, потому что думает, что ему все нипочем. Нужно внимательно следить за страхом, усталостью и перевозбуждением, иначе сделаешь глупость. Этому учишься постепенно на месте. Стрельба — отличная школа. Чтобы выиграть войну, нужен порядок. До тех, что по ту сторону, это пока не дошло, они с воплями бросались в темноте на наши заградительные сооружения, и нам приходилось их останавливать в двух-трех метрах, почти врукопашную в каком-нибудь проулке, а это никуда не годилось, только потеря людей и боеприпасов, даже если и удавалось красиво пострелять. К тому же ночной порой не видно раненых, и на рассвете тех, кто не смог доползти, находили мертвыми в невероятных позах: один зацепился ногой за оконный проем, другой подорвался на мине и держал собственную ногу в руке. Чаще всего приходилось дожидаться следующей ночи, чтобы их забрать — по ту сторону стреляли и не давали нам это сделать.

Именно поэтому я всегда предпочитаю стрелять: не потому, что я — трус, а потому что пользы больше. Все остальное — в лучшем случае неизбежная трата сил. Начальник моего сектора придерживался, впрочем, того же мнения, и мы обустроили наши позиции, в основном рассчитывая на винтовки и автоматы. Мы осознавали, что прежде чем захватить новую территорию, надо удостовериться, что не теряешь старую. Сохраняя самые высокие здания, мы могли вести огонь по противнику целый день: боевой дух слабеет, когда на твоих глазах товарищу прямо в голову попадает пуля, прилетевшая неведомо откуда. Или когда хочешь выйти из дома, а вынужден остаться, потому что пуля пробила стену в десяти сантиметрах от тебя; целые кварталы пустели, обычные проспекты превращались в непроходимые ничейные земли. Они, разумеется, слизали у нас тактику, поскольку в ней-то мы их превосходили. Единожды поняв, что такое война, нужно укрепить позиции.

Итак, я вернулся домой, рассчитывая увидеть, как Мирна со всем справилась, и немного поспать, если не будет сильной бомбежки, но поскольку артиллерия нужна была для передовой, ночь обещала быть спокойной. У меня было странное ощущение как у бойца, возвращающегося домой, чтобы забыть об опасностях и крови, пролитой за день, и довольного, потому что он знает, что обретет там тепло и покой настоящего очага. Это скорее были мечты, поскольку Мирну я толком не знал, но все-таки приятно было думать, что дома, кроме матери, меня ждет кто-то еще.

Дома все оказалось в точности, как я предполагал. Мирна была на месте, она приготовила ужин, вычистила весь дом, мать улыбалась, веселилась и распевала песенки своей молодости со словами, которые она в безумстве вставляла наобум — странная и мрачная картина. Мирна спросила, чем я занимался днем, и я понял, что она тут же пожалела о своем вопросе. Тогда я ободряюще улыбнулся и ответил, что ничем особенным, что сейчас спокойно, потому что сражения идут вдали у холмов. Впрочем, она должна была знать, все об этом говорили. Она не стала настаивать. Не знаю почему, видимо из-за смерти ее отца, я решил не рассказывать ей, как прошел день, — чтобы здесь, в новом, вновь обретенном доме она не чувствовала войны. В любом случае, это выглядело глупо, потому что война шла повсюду и кто-то должен был ее вести. К тому же я, наверное, тупо боялся, что разонравлюсь ей из-за моей работы. Я ее еще плохо знал.

Я рано лег, но не смог сразу уснуть. Иногда накопившееся за день напряжение долго не проходит, ты без устали часами ворочаешься в кровати, и перед глазами снова возникают выстрелы и бои. А иногда засыпаешь, стоит лишь прикоснуться к подушке. Ничего не поделаешь. Итак, я встал и тихонько, стараясь никого не разбудить, вышел на балкон, чтобы спокойно покурить. С моря дул плотный соленый ветер, все было спокойно. Сквозь ставни Мирны я заметил свет газовой лампы и пошел по балкону посмотреть, не забыла ли она ее погасить. Нет, не забыла, она раздевалась. Не знаю, что на меня нашло, но я спрятался в темноту и наблюдал за ней через жалюзи, прильнув к ставням. Худая, но не чересчур; грудь больше, чем угадывалась под блузкой, с темными кончиками. Ноги стройные и длинные. Она сняла трусики, повернулась ко мне спиной, но я видел ее в зеркало шкафа. Попка — худая; и в зеркале угадывался контур половых губ. Она надела ночную рубашку, доходившую до середины бедер, погасила лампу и