— Фон Хохенлох не Господь Бог! И фон Хохенлох метит в Верховные Магистры. А посему готов оправдать любые деяния Хранителей, покуда те сулят ему желтый крест с черным орлом.[55]

— Замолчи! Замолчи немедленно. Благочестивый брат фон Хохенлох, пекущийся только лишь о благе ордена…

— Ну что ты заладил — фон Хохенлох, да фон Хохенлох?! Где он сейчас, твой фон Хохенлох? Как вошел в Райские ворота, с первым ударом колокола Сен‑Мари‑де‑Латен, так и не возвращался оттуда. А ведь прежде Хранители в свою крепость на Храмовой горе не впускали никого. Почему же сейчас…

— Не желаю более слушать! Не желаю! — этот голос становился тихим, испуганным.

Другой, наоборот, наливался силой:

— И почему Хранители Гроба решили вдруг уйти из Иерусалима? Почему покидают святыню, которую должны беречь пуще зеницы ока?

Бурцев затаил дыхание. Вот еще одно подтверждение: эвакуация в полном разгаре.

— Почему бегут они, а, брат Иоганн? — наседал тот, кого называли Себастьяном. — Уж не потому ли, что в словах повешенного пилигрима звучала истина? Не оттого ли, что близится к нам всепожирающее адово пламя?

— За‑мол‑чи! — простонал Иоганн.

Его собеседник, однако, не знал жалости:

— А если все так, то верны, стало быть, и другие слова безвинно убиенного странника. Помнишь, он говорил, чью волю исполняют Хранители и, значит, мы, помогающие им? Не волю Божию, нет, но…

— Изыди! — в ужасе перебил один тевтонский рыцарь другого.

Звяканье кольчуги свидетельствовало о крестном знамении, которым часто и торопливо осенял себя перепуганный брат ордена Святой Марии.

— Именем Божием заклинаю, замкни уста свои, ибо ими речет сейчас… сам… сам…

Бурцева тронули за плечо — Мункыз знаком показывал, что нужно идти дальше.

Прошли совсем немного. Сделали несколько шагов, и факел старика качнулся к разобранной кладке. Пламя весело затрепетало в незримом воздушном потоке. Дышать стало легче.

Горшков «прослушки» здесь не было. Не слушать сюда пришли — действовать. Широкие щели и пустоты свидетельствовали о том, что камни лишь подпирают изнутри тайный вход в подземелье, но не преграждали путь монолитной стеной.

— Все уже готово, — шепнул алхимик. — Нужно только расчистить дорогу.

Не произнося ни слова, не тревожа тишину ни единым звуком, они разобрали завал.

За камнями обнаружилась дверь. Запертая. Засов, массивный, ржавый, но щедро смазанный бараньим жиром, подался легко, скользнул по пазам без скрипа.

Мункыз потушил факел.

Бурцев открыл дверь.

Они вышли в нишу. Глубокую, без окон, едва‑едва освещенную единственной лампадкой. Стены все сплошь покрыты мозаикой на библейские сюжеты. Глаза разбегаются от обилия разноцветных мутных стеклышек. Лампадный огонек гоняет чудные тени. И в вечно царящем здесь почти живом полумраке весьма мудрено рассмотреть неприметные щели меж мозаичных выступов. Если вглядеться пристальней, даже если прощупать пальцами, возможно, пришла бы мысль о выкрошившейся штукатурке. О том же, что мозаика наложена на потаенную дверь, мысли бы не возникло.

Из ниши попали в ротонду с двумя десятками массивных колонн и громадным куполом. В самом центре округлого помещения — мраморная часовенка. Дверь часовенки открыта.

Бурцев заглянул внутрь.

Пещерка. Лампады. Запах ладана. Двухметровая гробница, прикрытая сверху мраморной плитой.

— Храм Гроба Господня! — тихо, но истово прошептали над ухом.

Бурцев вздрогнул, оглянулся. Рядом стоял Франсуа де Крюе. По щекам экзальтированного рыцаря текли слезы. Госпитальер опускался на колени.

— А там внизу — место захоронения Христа и лавица, на коей покоилось тело Его.

Христиане крестились. И католики, и православные. Бурцев невольно поддался общему порыву, хоть особо верующим себя никогда не считал. Мусульмане терпеливо ждали. Потом…

Шаги! Голоса! Где‑то у входа в церковь…

Тевтоны?!

— Убить! — процедил Освальд.

— Не здесь, — возразил Жан д'Ибелен. — Не в храме.

Сир Бейрута, таясь в густой тени, направился на звук. Вынутая из ножен сталь не скрежетнула, не звякнула. За Жаном бесшумно скользнул Освальд. Тоже с мечом наголо. Бурцев поспешил следом.

Церковные двери — нараспашку. В дверном проеме — две человеческие фигуры. Белые плащи, черные кресты, непокрытые головы… Рыцари ордена Святой Марии. Видимо, те двое, чьи голоса Бурцев слышал в подземелье. Тевтоны выходили из храма. Тевтоны продолжали неоконченный разговор.

— …У Иосафатских ворот нам с тобой выпало испытание, пройти которое не смог ни ты, ни я, — проговорил один.

— Последний раз прошу: уйми свой грешный язык, брат Себастьян! — потребовал другой. — Ибо в противном случае я вынужден буду, невзирая на нашу дружбу, а равно во спасение твоей и своей души сообщить об услышанном брату‑комтуру. Или самому магистру фон Хохенлоху, как только он вернется из крепости Хранителей.

Бурцев, Жан д'Ибелен и пан Освальд вышли из Церкви вслед за орденскими рыцарями.

— Ничего‑то ты не понял, брат Иоганн! Ни‑че‑го! Что мне твои доносы, что мне брат‑комтур, что мне фон Хохенлох, если душа моя полна скверны! По сию пору гласом небесным звучат у меня в ушах речи повешенного паломника. Этот Божий человек…

— Он безумец! Одержимый!

— Ошибаешься, брат Иоганн! Нам с тобой следовало встать на защиту богомольца, как сделал это брат Конрад.

— Брат Конрад мертв. И мы бы тоже…

— Пусть! Пусть пали бы, пусть приняли мученическую смерть, но искупили бы тем самым великий грех, — заводился новоявленный проповедник, — ибо согрешили мы, приняв сторону врага рода человеческого. И нет нам отныне прощения. Чую я приближение десницы карающей, брат Иоганн.

И десница приблизилась. Сразу две десницы. В образе сира Бейрута Жана Ибеленского и польского разбойничьего пана Освальда Добжиньского.

Тевтоны извлечь мечи из ножен не успели. Брат Иоганн не успел. Брат Себастьян — тот даже не пытался. Разведя руки в стороны, он принял смертельный удар с покорной печальной улыбкой. И с молитвой на устах.

Начиналась битва за Иерусалим…

Ротонду Церкви Гроба, увенчанную позолоченным куполом, и островерхую Сен‑Мари‑де‑Латен немцы обнесли каменным забором в полтора человеческих роста, превратив два церковных двора в единую неприступную цитадель. Снаружи неприступную. Но дружина Бурцева и повстанцы Мункыза уже находились внутри.