— Слухи, сплетни. — Ее слова пудовыми камнями падали в тишине. — Правды хотите? Вот вам правда: герцог де Тид и мой братик — мерзавцы, и каждый из них заплатил за мою душу большую цену! Де Тид — чудовище! Эта тварь достойна легенд, каждый день, каждый час в его замке — это целая повесть о боли и ненависти, я родила от него двух сыновей, двух таких же выродков, как и он, тварей, недостойных жизни и моей любви! Впрочем, эти паскудники мне всегда отвечали взаимностью!

— Но не дочь… — Я устало опустил голову, по лицу женщины ручьем бежали слезы. — Она ведь другая, она не де Тид, это ваша месть герцогу, и она стала ему известна.

Тогда-то и зародился план герцогини, ей было плевать на свои чувства, на свою растоптанную гордость и жизнь, все, что у нее было, все, что ей было даровано небом, — это ее дочка, нежеланный ребенок от незаконной связи, ее глупость и месть герцогу, своему мужу. Деметре де Тид грозила смерть, за себя она не переживала. Так и родился план отплатить брату той же монетой, поставить во главе рода Миртов свою дочь, лишь в этом случае герцог не тронул бы ее. Сама Лея была уже обречена, ей на все про все давалось не больше трех месяцев, и за этим должно было проследить гнездо.

Зал молчал, замолчал наконец и я, в этой тишине лишь Олаф позволил себе встать и в сопровождении стражи вывести герцогиню с дочерью из зала. Гости, собравшиеся на похороны, расходились по покоям, я устало ушел к себе. Было гаденько на душе, как-то тоскливо, я ничего уже не мог сделать для этой женщины, она сделала сама все, что хотела, по локоть испачкавшись в крови. Глупо? Не знаю, месть — такая штука, которую невозможно проглотить не поморщившись. А тут от послевкусия можно до конца жизни ходить с перекошенным лицом, нет, подобное блюдо невозможно проглотить и забыть.

Не знаю, как вам, но мне было тяжело судить в этой ситуации, с одной стороны — нет никаких сомнений, виновна — и точка, а с другой — как не понять, и не стал бы я на ее месте страшней в своей жестокости? Не знаю. Сейчас, когда я лежу на кровати, рассматривая потолок, все кажется глупым, каким-то мелочным и грязным, а вот проживи тридцать лет вот так, в неволе, день в день, час в час, минута в минуту ненавидя всем сердцем себя за свое бессилие и окружающих за их правоту.

Меня аж в дрожь бросало от ее слов: «…я родила от него двух сыновей, двух таких же выродков, как и он, тварей, недостойных жизни…» Что творилось в ее душе? Как могла мать сказать подобное о своих детях? Сколько боли внутри, сколько обиды, какой же непомерно тяжелый груз ей приходилось таскать на своих плечах. Но и оправдать ее нельзя, никак, совсем. Или? К черту, нужно выбросить все прочь из головы и поспать, хоть немного, хоть чуть-чуть.

Заснуть удалось лишь с рассветом на пару часов, плохой сон, больше выматывающий, чем дающий отдых, а новый день нес новые заботы. Дворец, да уже, наверно, и весь город, наводнили слухи, лавиной распространяясь и приукрашивая домыслами и без того запутанные события. Было дикое желание, наплевав на все, укатить в свой Лисий и утонуть в заботах и работе, но дел пока и здесь хватало. Два дня ушло только на похороны. Потом был суд, на который явился управляющий де Тидов, с каменным лицом предоставивший грамоты, по которым герцогиня уже больше года как не герцогиня, славный род де Тидов знать не знал, где она и кто она. Впрочем, кто-то ожидал другого? Не я. Во всей этой ситуации искренне жаль было только детей. Бледного, как привидение, Германа, ходящего, словно потерянный, по своему дому, и Деметру, девочку в мгновение потерявшую себя. С ней было непросто, замыслов матери она не знала, вины на ней не было, и меж тем назад ей дороги тоже нет, так как де Тид однозначно не примет, как уже стало известно, не свою дочь. Скорее всего, ее убьют люди Тидов, она позор для его семьи. Кто она теперь? Да никто, и поступили с ней соответственно. Ее просто вышвырнули на улицу, вот так банально и просто — без денег, без одежды вывели за ворота дворца на улицу. А кто б ее стал содержать и заботиться о ней? Она теперь никто, титула у нее нет, обычная простолюдинка, замуж ее не выдашь, дивидендов никаких, лишь неприятности можно заработать, когда герцог вышлет за ее головой убийц. Дураков связываться с герцогом не было. Ну почти. Про меня не забывайте. Рыдающую девчонку, брошенную в одной из городских подворотен, подобрали мои люди, разместив на съемном подворье. Зачем? Потому что меня об этом попросила ее мать. На третий день ее повесили на воротах дворца, просто и незатейливо накинули петлю на шею и столкнули со стены. Хрупкое тело женщины гулко стукнуло в створку, она не мучилась, лишь перед казнью успев шепнуть мне: «Прошу, не дай ей пропасть». Что я мог ей ответить? Просто кивнул. Просто… А дальше начался цирк, многочисленная родня начала свалку и склоки по поводу регентства при Германе. Какие-то дядечки, какие-то братья, кто-то где-то, кто-то как-то, и все вперед паровоза, все с апломбом и гонором дружной стаей стервятников принялись делить еще не остывшее тело графства. Еще бы, жирный кусочек, что далеко ходить, в памяти еще живо стоит мой дорогой дядя Турп, галопом прискакавший из столицы в заштатное баронство, а тут на кону в пять раз больше.

Собрания, заседания, кого-то сразу пинком под пятую точку, самых дальних родственничков отправили по домам, кто-то же бился до последнего. Вернулись бароны, общим голосованием из всех именитых гостей главой признали Кемгербальда. Олаф, впрочем, как и остальные, кричал и спорил до хрипоты не один день, в то время как мне надлежало отсиживаться в комнатах. Если некоторые и воспринимали меня как вполне состоявшуюся личность, то все же для большинства я все еще являлся ребенком, а посему мне поручили Германа, чтобы он не мешал делить собственное наследство, и велели приходить время от времени, узнавать: не поделили ли еще?

Пока не поделили, хоть спор уже шел без малого неделю. Бесило это несказанно, хотя по большому счету все было как на ладони: из ближайшей родни, имеющей более или менее явное родство с Миртами, оставался некий граф Тизбо де Мирт, прямой потомок младшего брата отца покойного графа. Они были хоть и не владетельные, но прямые потомки рода, им, по моему мнению, скорей всего, и придется в дальнейшем получить власть, но вот разговоров и криков от остальной родни было море, что соответственно вынуждало рассматривать каждый конкретный случай в отдельности.

В конце концов терпение мое лопнуло, я оставил письмо Кемгербальду, погрузил его дочек, а также Деметру и Германа в свои повозки и утром второй недели покинул Рону по-английски — не попрощавшись. Плевал я на толки и пересуды, а также на возможные обвинения, у меня начало весны — это начало грандиозных планов, строек, новых задач и море скопившейся за зиму работы. Времени в обрез, а сколько хотелось успеть, не передать словами.

* * *

Обратный путь растянулся в разы из-за раскисших дорог, если по снегу мне удалось проскочить до Роны за две недели на санях, то обратно я добирался три с половиной, утопая колесами в грязи по самое не могу. Да уж, весна тут превращала землю не в самое удобное покрытие для дорог, я даже чуть не прослезился, когда мы уже в моем баронстве выехали на плохонькую, но усыпанную битым кирпичом дорогу без бездонных луж и колеи, из которой ничего, кроме неба, не видно. Ах, какой же я у себя молодец и лапочка, мои дороги были убоги, но по сравнению с тем, что творилось в соседних землях, их можно было считать брусчаткой Красной площади.