Таким образом и случилось, что Франц Биберкопф выполз из своей норы. Управляющий, которого прогнали сквозь строй любопытных, его кругленькая, подвыпившая жена, кража со взломом, зеленый Генрих – все это не выходило у него из головы. Но как только на пути его попался первый кабак, еще до поворота на площадь, так оно и началось. Руки сами собою полезли в карманы, а бутылки, куда бы налить, и нет. Ничего нет. Ни намека на бутылку. Забыл, стало быть, захватить с собою. Забыл у себя в комнате. И все из-за этой дряни. Как пошла вся эта катавасия на дворе, он мигом напялил пальто и айда вниз, а про бутылку-то и не вспомнил. Будь она проклята! Возвращаться? И пошло: нет, да, да, нет. Столько колебаний, туда, сюда, ругани, уступок, сомнений, да в чем дело? да ах брось! да не зайти ли? – столько противоречивых чувств давно уже не сталкивалось во Францевой груди. Зайти или не заходить, очень уж пить хочется, но ведь от жажды и сельтерская помогает, а если зайти, то ведь только ради пьянки, эх, пить хочется, до смерти хочется, напиться бы, ч-черт, да нет, лучше не заходить, лучше оставаться здесь, на улице, а то опять свихнешься, опять засядешь в своей конуре, у старухи. И вот снова вспомнились и зеленый Генрих, и супруги Гернеры, ну нет, налево кругом, нечего здесь останавливаться, может быть, когда-нибудь в другой раз, а теперь марш дальше, вперед да вперед!

Итак, Франц Биберкопф, с 1 маркой и 55 пфеннигами в кармане, добрался чуть ли не бегом до Александрплац, хлебнув одного свежего воздуха. Затем, несмотря на некоторое отвращение, заставил себя как следует пообедать в кухмистерской[365], впервые за несколько недель съесть что-нибудь основательное, телячье рагу[366] с картофелем. После еды жажда стала как будто меньше, оставалось еще 75 пфеннигов, которые он задумчиво растирал между пальцами. Не пойти ли к Лине, нет, куда ее, не нужна она мне. На языке туповато-кислый вкус, горло жгло словно огнем. Надо выпить еще сельтерской[367], что ли.

И вдруг, вливая в себя, глотая приятно прохладную и щекочущую пузырьками углекислого газа воду, он понял, куда ему хотелось бы. К Минне, телятину он ведь ей послал, и от передников она отказалась[368]. Да, это верно.

Ну-ка, встанем. Франц Биберкопф пошел прихорашиваться перед зеркалом. Но кто остался совершенно недоволен при виде своих бледных, дряблых, угреватых щек, так это Франц Биберкопф. Ну и физиономия у человека! Какие-то полосы на лбу – откуда они взялись, эти красные полосы, не от шапки же. А нос? Не нос, а огурец, красный, вспухший, хотя это, может быть, вовсе не от шнапса, а просто потому, что сегодня такой мороз. Вот только эти противные глаза навыкат, как у коровы, откуда это у меня такие телячьи глаза и почему я их так пялю, словно не могу ворочать ими? Словно меня сахарной глазурью облили. Но для Минны это ничего, сойдет. Ну-ка, пригладим волосы. Вот так, хорошо. И – к ней. Авось не откажет дать пару пфеннигов до четверга, а там видно будет.

Итак, айда из столовки на улицу, на мороз. Людей-то, людей! Сколько народищу на Алексе, и все чем-нибудь заняты. Подумаешь, очень это им нужно. И вот Франц Биберкопф задал ходу, стреляя глазами направо и налево. Совсем как лошадь, которая, поскользнувшись на мокром асфальте и будучи поднята пинком сапога в брюхо, пускается во весь опор и скачет как полоумная. Что ж, у Франца мускулы здоровые, недаром он был когда-то членом атлетического клуба. Теперь он дует себе по Александрштрассе[369] и с удовольствием замечает, какой у него шаг – твердый-претвердый, как у гвардейца. Маршируем мы, значит, ничуть не хуже других.

Бюллетень погоды на сегодняшнее число: по метеорологическим данным следует ожидать некоторого прояснения погоды. Хотя холода еще некоторое время продержатся, но барометр подымается. Солнце уже снова робко выглядывает из-за туч. В ближайшие дни следует ожидать незначительного потепления[370].

И всякий, кто сам управляет шестицилиндровым автомобилем NSU, в восторге от него[371]. Туда, туда умчимся, милый, мы с тобой[372].

И вот, когда Франц уже в доме, где живет Минна, и стоит перед ее дверью, он видит там звонок, широким жестом срывает с головы шляпу, дергает звонок, а когда откроют, кому же и открыть, как не ей самой, мы сделаем вот такой реверанс, если у барышни есть кавалер[373], кому ж и открывать, как не ей, тили-тили. И вдруг – на тебе! Мужчина! Ее муж! Ну да, это же Карл! Господин слесарь! Ну, не беда. Нечего кислую мину строить.

«Как? Это ты? В чем дело?» – «Послушай, Карл, ты можешь спокойно впустить меня, я никого не укушу». И – в дверь. Вот и мы! Ишь, какой прыткий, видали?

«Почтеннейший господин Карл, хоть ты и специалист-слесарь, а я простой чернорабочий, все-таки нечего тебе такого форсу задавать. Можешь тоже сказать мне здравствуй, когда я тебе говорю с добрым утром». – «Чего тебе тут надо, любезнейший. Разве я тебя впустил? Чего ты в дверь прешься?» – «Ладно, ладно! Жена-то твоя дома? Может быть, я с ней могу поздороваться?» – «Нет, ее дома нет. А для тебя и вообще нет. Для тебя никого дома нет». – «Вот как?» – «Да. Никого нет». – «Ну а вот ты же дома, Карл». – «Нет, меня тоже нет. Я только поднялся за вязаной жилеткой и должен сейчас же вернуться в мастерскую». – «Что ж, так хорошо идут дела?» – «Хорошо». – «Значит, ты меня выгоняешь?» – «Да я тебя вовсе и не впускал. Собственно говоря, что тебе тут надо? Как тебе вообще не стыдно являться сюда и позорить меня, когда тебя все в доме знают?» – «Пускай себе лаются, Карл. Это должно нас меньше всего тревожить. В их дела и делишки я тоже не хотел бы заглянуть. Знаешь, Карл, из-за людей тебе нечего беспокоиться. Вот сегодня полиция арестовала у нас одного такого, цехового мастера, плотника, а еще он у нас был управляющим домом. Можешь себе представить? И вместе с женой. Крали они, понимаешь, как сороки. А я разве что-нибудь украл? А?» – «Послушай, мне пора идти. Ступай, брат, не задерживайся. Чего мне тут с тобой канителиться. А если попадешься на глаза Минне, то держись, возьмет она метлу да как начнет тебя ею чистить». Скажите пожалуйста, много он понимает о Минне! Этакий рогоносец, а еще рассуждает! Ой, потеха! Если у барышни есть кавалер, она