скучные, добавим мы; он способен на поступки экстремальные. Все его решительные шаги – это прыжки в холодную воду, в ледяной Дон. И после таких поступков жизнь выходит на новый этап. “До тех лет я не жил”, – повторяет Шварц, а ведь ему было тридцать три и многое уже было написано. Но жизнь началась с Кати, хотя и до этого уже было участие в Ледяном походе (в котором он был контужен, отсюда и дрожание рук), и женитьба на Гаянэ Халайджиевой (Холодовой), с которой он так же решительно переехал в Петроград. Гумилев, проезжая через Ростов, увидел постановку своей “Гондлы” в “Передвижной мастерской”, где Гаянэ и братья Шварцы служили, и сказал, что такому театру нечего прозябать в провинции – пора в столицу, пусть и бывшую. Они переехали, а его уже расстреляли. Так Шварц оказался в городе, в котором прожил всю дальнейшую жизнь, не считая полутора лет в Вятке, в эвакуации. И Гаянэ действительно ему сказала: “Прыгнешь в Дон – выйду за тебя”, – и он действительно прыгнул, и совместная их жизнь протекала вполне мирно, хотя и пишут иные биографы, что Гаянэ с годами стала похожа на мачеху из “Золушки”. Но это вряд ли. Просто после Кати ему всё казалось невыносимым, и в октябре 1929 года он к ней ушел. Сама Катя ушла от мужа еще 12 февраля 1929 года, и Шварц мучился, не решаясь всё сказать Гаянэ. Дождался родов – 16 апреля 1929 года. Еще два месяца метался. И летом сказал. Все его вещи Гаянэ выбросила из окна.

2

А историю знакомства с Катей Обух – когда его словно обухом ударило, и как не сказать этого каламбура, вполне в духе их компании! – мы восстанавливаем по воспоминаниям современников, потому что сам Шварц об этом говорить не смог. У него и на сцене чудес обычно не происходит, все они за сценой или при внезапной, так сказать, вспышке темноты.

“Не могу, оказывается, писать о знакомстве с Катей. Ей едва исполнилось двадцать пять лет. Любимое выражение ее было «мне все равно». И в самом деле, она была безразлична к себе и ничего не боялась. Худенькая, очень ласковая со мной, она всё чистила зубы и ела хлородонт; и курила, курила всё время… (Хлородонт – зубная паста, если кто забыл. – Д. Б.)

Она была необыкновенно хороша, и, словно в расплату, к двадцати пяти годам здоровье ее расшатали, душу едва не погубили. Она сама говорила позже, что от гибели спасла ее гордость. Я думаю, что дело заключалось еще в могучей ее женственности, в простоте и силе ее чувств. Развратить ее жизнь не могла. Вокруг нее все как бы оживало, и комната, и вещи, и цветы светились под ее материнскими руками. И при всей доброте и женственности – ни тени слабости или сладости. Она держалась правдиво”.

Мы знаем, что к этим двадцати пяти годам она вышла замуж за Александра Ручьева, младшего брата Вениамина Каверина (тут обязательно кто-нибудь захочет напомнить, что Ручьев и Каверин были Зильберы; ради бога, это их ничуть не роняет). Ручьев заведовал музыкальной частью в Красном театре, он был начинающий композитор, впоследствии автор шести опер; брак его с Катей Обух был не особенно счастливым, поскольку и замуж она выходила не по любви, а чтобы уйти из семьи, из-за сложных отношений с матерью; с ней она в дальнейшем почти не виделась. Шварц летом 1930 года, когда она в больнице, ее просит: “Напиши своей маме хоть две строчки”.

Обо всем этом мы знаем из воспоминаний Ольги Эйхенбаум, дочери знаменитого формалиста, которая запомнила жену Ручьева еще по совместному житью на даче в деревне Гуммолосары летом 1923 года; запомнила она и ее маленького сына Лёню, умершего в три года, и то, что после его смерти Катя пыталась покончить с собой. Вот тогда ей и стало “все равно”. Очень всё тесно: Ольга Эйхенбаум стала впоследствии тещей Олега Даля, сыгравшего Ученого в киноверсии шварцевской “Тени”. К самому же Эйхенбауму мы вернемся еще.

Летом 1928 года, почти сразу после знакомства, все из Ленинграда разъехались. Шварц с женой поехал в Абхазию, Ручьев с женой – в Липецк. А осенью роман начал развиваться очень быстро, Шварц стал постоянно бывать у Зильберов на Греческом проспекте, писать Кате множество писем, письма эти сохранились.

“Милый мой Катерин Иванович, мой песик, мой курносенький. Мне больше всего на свете хочется, чтобы ты была счастливой, очень счастливой. Хорошо? Я всю жизнь жил по течению. Меня тащило от худого к хорошему, от несчастья к счастью. Я уже думал, что больше ничего мне на этом свете не увидеть. И вот я встретился с тобой. Это очень хорошо. Что будет дальше – не знаю и знать не хочу. До самой смерти мне будет тепло, когда я вспомню, что ты мне говоришь, твою рубашечку, тебя в рубашечке. Я тебя буду любить всегда. И всегда буду с тобой.

Когда я на тебя смотрю, ты начинаешь жмуриться, прятаться, сгонять мой взгляд глазами, губами. Ты у меня чудак”.

И стихи, совершенно несерьезные с виду, абсолютно прямые и серьезные внутри. Не знаю, замечал ли кто, что признаваться в любви легче всего словами Шварца: “Куда вы пойдете – туда и я пойду, когда вы умрете – тогда и я умру”. Ничего лучше этих слов нет, но это можно сказать только о любви, а не об увлечении, например. И вот стихи его отличаются такой же абсолютной прямотой:

Сижу я в Госиздате,

А думаю о Кате.

Думаю целый день —

И как это мне не лень?

Обдумываю каждое слово,

Отдохну и думаю снова.

Барышне нашей Кате

Идет ее новое платье.

Барышне нашей хорошей

Хорошо бы купить калоши.

Надо бы бедному котику

На каждую ногу по ботику.

Надо бы теплые… эти… —

Ведь холодно нынче на свете!

Шварц, как и положено гению, никогда не был уверен в себе. Стеснялся называть себя писателем и даже в детстве мечтал, что будет “романистом” (“…сказать о себе «я писатель» – стыдно, все равно что сказать «я красавец»”). И в том, что Катерине Ивановне хорошо с ним, он никогда не был уверен. Есть у него дневниковая запись 1957 года – незадолго до смерти – о том, как он перекладывает рукописи и замечает, что сделал очень мало хорошего, никому не дал счастья; вот и Катя вряд ли была с ним счастлива, разве что летом 1929 года. Он всегда ее ревновал,