Множество мошек, мушек, мотыльков слеталось по вечерам к освещенной решетке нашего балкона: большие, маленькие, темные, зеленые с золотом. Раз как-то прилетела бабочка — заблудилась, наверно. Я не пытался поймать ее, у меня только дыхание перехватило. Смотрел на нее с изумлением. Это маленькое трепетное создание, порхающая бабочка, — словно привет из мира свободы.

Но Мать-Природа не оставляла своими заботами даже Крохмальную. Зимой падал снег. Летом шли дожди. Высоко-высоко над крышами домов плыли по небу облака. Плыли темные, грозовые, плыли белые, серебристые — очертаниями похожие то на рыбу, то на змею, на барашка, а то и на метлу. Иногда на балкон к нам залетала градина, а раз после дождя я увидал на небе радугу Отец велел мне прочесть «Кого Господь не оставляет…» Мать и старший брат говорили, что каждая звезда в отдельности больше, чем наша земля. Но как это могло быть? Вот уж непостижимое чудо. Загадка да и только.

Мой товарищ Борух-Довид постоянно рассказывал о дальних полях, о пустырях за Варшавой, о диких коровах, что там пасутся. Я просил его, умолял, а потом даже требовал, чтоб он взял меня туда. Он отнекивался, откладывал как мог. Уж до того дошло, что либо слово держи, либо дружба врозь. И вот однажды летом, в пятницу, я поднялся совсем рано, с восходом солнца — освещен был лишь краешек неба. Для матери я выдумал какой-то предлог — не помню, что именно, положил несколько кусков хлеба с маслом в бумажный кулек, достал из тайника несколько грошей — из тех весьма скудных денег, которые хоть и редко, все же перепадали мне на карманные расходы, и отправился на встречу с Борух-Довидом. Ни разу до того не вставал я в такую рань. В утреннем свете все выглядело как-то яснее — более свежим что ли — походило на картинку к волшебной сказке. То здесь то там попадался мокрый камень. Борух-Довид объяснил, что это роса. Значит, роса бывает и на Крохмальной? А я-то думал, что роса — только на земле Израиля! Или же в том отрывке Библии «Обрати слух свой туда, где небеса…», в котором говорится «…Мои слова будут сочиться, как роса…»

Не только улицы, но и люди выглядели иначе. Оказывается, рано поутру на Крохмальную приезжают крестьянские подводы. Из окрестных деревень нам привозят овощи, цыплят, гусей, свежие, прямо из-под курицы яйца (а не те куски известки, что можно купить в лавке у Зельды). На Мировской, позади рыночных рядов, расположился оптовый фруктовый рынок. Изобилие садов варшавских предместий было здесь представлено во всей красе: яблоки, груши, вишня, черешня, крыжовник, малина. Торговали здесь и тем, чего еврейские дети не знали: помидоры, цветная капуста, зеленый перец. Может, это была некошерная пища? На самом рынке можно было купить бананы и гранаты — такое могли себе позволить только богачи. Здесь делали покупки хорошо одетые дамы, которых всегда сопровождала кухарка с корзинкой.

Мы с Борух-Довидом шли очень быстро. На ходу он рассказывал разные истории, одна страшнее другой. Отец, говорил Борух-Довид, шел как-то пешком из Варшавы в Скерневицу. А навстречу ему дикий человек. И какой же он из себя? Черный, как начищенный ботинок, волосы до самой земли, и рог посреди лба — так Борух-Довид описал его. На завтрак такое создание съедает живого ребенка. Я пришел в ужас и в дикой панике, дрожащим голосом, спросил его: «А может дикий человек напасть на нас?» — «Нет, они же водятся далеко от Варшавы». Я был уже большой. Не следовало поддаваться на такие россказни. Но я верит всему что бы ни говорил Борух-Довид.

Мы прошли Налевки, пересекли Мурановскую, вышли за город. Передо мной лежали цветущие луга, холмы — мир, о существовании которого я и не подозревал до сих пор. А еще здесь были настоящие горы. А у подножия — какое-то сооружение из красного кирпича с маленькими, глубоко утопленными окошками, закрытыми железной решеткой.

— Что это? — спросил я.

— Это Цитадель[66].

Я оцепенел от ужаса. К тому времени я уже слыхал о Цитадели. Там сидели те, кто хотел свергнуть царя.

Я еще не видел никаких диких коров, но был в восхищении от всего, что меня окружало: все было так необычно, так чудесно. Далее небо было не такое, как на Крохмальной, — не узкая полоска, а широкий безбрежный океан, доходящий до самой земли — будто какой-то сказочный занавес. Птицы кружились над нами. Целые стаи птиц. Свистели, щебетали, каркали. Пара аистов проделывала круги над одним из холмов Цитадели. Порхали бабочки — яркие, всех цветов, какие только бывают на свете. Пахло влажной землей, прелой травой, сюда же примешивался дым паровоза. И было еще что-то неуловимое, пьянящее, отчего голова шла кругом. Невероятная, необычайная тишина царила здесь. И в этой тиши можно было услышать, как шелестит трава, как что-то там шуршит, кто-то возится у самой земли, как нет-нет да чирикнет птичка. Что-то — может, лепестки, пыльца — падало сверху, оседая на рубашке, на полах моего капотика. Я поднял кверху глаза, увидел небо, солнце, облака и вдруг ясно понял значение слов из Книги Бытия. Вот так и был создан Господом мир: земля, небеса и воды наверху отделены земной твердью от нижних вод.

Борух-Довид и я — мы поднялись на вершину горы и внизу увидали Вислу. Половина блестела как серебро, а другая была темно-фиолетовой как чернила. Белый пароход плыл по реке. Сама же река не оставалась недвижной — она текла, где-то брала начало, бурно катила свои воды… Куда? Все вместе — как ожидание чуда. Будто скоро придет Мессия.

— Это Висла, — пояснил Борух-Довид, — она течет в Данциг.

— И там что?

— Там впадает в море.

— А где Левиафан?

— О, это далеко, на краю земли.

Стало быть, книги не лгут. Мир полон удивительных тайн и чудес. Стоит только пересечь Мурановскую, затем еще одну улицу, и вот ты в самой гуще чудес. На краю земли, говорит Борух-Довид. Но разве это уже не край земли? Слышны свистки паровозов, но поездов отсюда не видно. Прошелестел ветерок. Затих. Затем еще, уже с другой стороны. Каждый приносил свои запахи, свои ароматы — давно забытые ощущения, а может, еще и неизведанные. Прилетела пчелка, села на цветок, понюхала, пожужжала. Полетела, села на другой. Борух-Довид сказал:

— Она собирает мед.

— А ужалить может?

— Да. У нее есть специальный яд для этого.

Все-то он знал, этот Борух-Довид. Останься я один, наверно, не смог бы и до дому добраться. Я уже не понимал далее, в каком направлении Варшава. А он был тут как дома — все равно что в своем дворе. Внезапно он побежал. Притворился, что убегает от меня. Бросился на землю и спрятался в высокой траве. Борух-Довид ушел! Он покинул меня! Я совершенно один в этом мире — в точности как заблудившийся принц из книги сказок.

— Борух-Довид! — взывал я. — Борух-Довид!

Я звал, и голос мой возвращался обратно, будто отскакивая от далекой невидимой стены. Это было эхо. Так бывает в синагоге. Но здесь звук возвращался с очень далекого расстояния, менялся неузнаваемо, и это пугало.

— Борух-Довид! Борух-Довид!