Ну-с, первое волнующее впечатление: Джулиан Стаббс в роли Яго. Превосходный выбор. В нем есть необходимая дьявольская искорка, он по-настоящему поработал над текстом, отчетливо слышно, как он наслаждается шипящим ядом своих строк. Три часа спустя он снова выйдет на сцену — неподалеку отсюда, в «Ручье», — представляя вундеркиндов новой волны «Кинг-Уильямс», группу «Утроба рока» (в рождении которой сыграл небольшую роль и ваш рецензент); легко заметить, что в обеих своих ипостасях он демонстрирует одну и ту же язвительную энергию. Прекрасная получилась бы сцена, если б не тусклый Грэм Темпл, чей Родриго кажется в сравнении с Яго деревянным.

Появляется Отелло, слышно, как по залу пробегает восторженный шепоток. Стив Ричардс словно создан для этой роли. Он массивен, внушителен, облик его благороден. Выполненный Эмили Сэндис простой, но эффектный костюм отвечает его манере держаться, его преисполненной важности поступи полководца. Это фигура, с которой нельзя не считаться. Когда он открывает рот, голос его поначалу разочаровывает. Он запинается, тон его вымучен, кажется, что он не слышит ритма стихов. Сердце зрителя падает: так дело не пойдет. Пожалуй, не стоило взваливать весь груз пьесы на плечи актера-новичка.

Впрочем, это всего лишь фальшстарт. Несколько реплик — и уверенность Ричардса в себе возрастает неизмеримо. Он явно ощущает уважение публики и купается в нем. Вскоре он разворачивается в полную силу:

Я не говорун,

Гражданскими любезностями беден.

Начавши службу мальчиком в семь лет,

Я весь свой век без малого воюю

И, кроме разговоров о боях,

Поддерживать беседы не умею.[30]

Ричардс не упускает ни одной из присущих этому пассажу интонационных двусмысленностей: он говорит учтиво, однако не без оттенка бахвальства, плохо замаскированного презрения к не нюхавшим пороха людям, которое кроется за его медоточивыми речами. Да, похоже, спектакль получается глубокий, изобретательный, многослойный. И останется таким до самого конца.

А затем настает роковое мгновение. Акт 1, сцена третья, строка 169-я. Простое сценическое указание: «Входит Дездемона». И внезапно вся постановка рушится как карточный домик.

Несколько позже Дездемона, роль которой исполняет Сисили Бойд, спросит у Яго: «Что мне бы в похвалу вы сочинили?» — и коварный интриган ответит: «Не спрашивайте лучше. Не могу. Я не хвалить привык, а придираться». Что ж, Сисили, — прошу прощения и так далее, но тут я на стороне Яго.

Суть образа Дездемоны, разумеется, в том, что в ней должна присутствовать некая одухотворенность, некая отвага и гибкость, иначе она будет восприниматься просто как малоприятная девица, засидевшаяся в ожидании жениха — из-за того, что мужчины никак ее не поделят. Основу всех этих качеств можно найти в стихах Шекспира, нужно лишь сохранять верность их гибкому, мускулистому движению, все остальное придет само собой. Однако мисс Бойд — не то намеренно, не то по чистому неумению — изменяет стихам на каждом шагу. Сердце зрителя падает, едва она открывает рот и произносит свою первую строчку: «Отец, в таком кругу мой долг двоится» — с двумя совершенно бессмысленными и неуместными ударениями на «кругу» и «долг». И о чем она только думает?

Печально, но эта реплика задает тон всей ее дальнейшей игре. Дездемону можно рассматривать либо как верную и добродетельную супругу, либо как бойкую искусительницу, отчасти повинную в трагической развязке пьесы. А еще того лучше — актриса могла бы попытаться создать нечто среднее между двумя этими прочтениями, показав нам человека по-настоящему сложного и противоречивого. Взамен того все, что мы получаем от Сисили Бойд, это напевный говор и определенный диапазон реакций на слова и поступки мужа, дальше слабоумного обожания почти ни разу не заходящих. Такая игра оказывает плохую услугу другим актерам, коллегам Сисили Бойд, спектаклю в целом и, что хуже всего, ее репутации одной из самых одаренных актрис «Кинг-Уильямс».

Но еще большее разочарование вызывает Бианка Дженнифер Хокинс. Эта предположительно бесчувственная потаскушка ухитряется излучать, в исполнении мисс Хокинс, эротическое обаяние и сексуальную энергию, способные сделать честь разве что снулой кефали.

Тим Ньюсом выжал из этих исполнителей и прочей своей добротной команды все, что смог, однако под конец вечера у нас на руках остается «Отелло», лишенный какой ни на есть трагической значимости. Вспоминая успех, который пару лет назад выпал на долю Драматического общества старшеклассников благодаря постановке «Целуй меня, Кэт», я невольно гадаю, не в большей ли мере подошла бы поверхностным талантам наших актеров бодренькая музыкальная версия пьесы? Я даже готов предложить, ничего взамен не потребовав, название для нее: «Отелло — веселенький мавр». Как вы насчет этого, мистер Ньюсом?

* * *

ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ

От Артура Пуси-Гамильтона, кавалера ОБИ.[31]

Досточтимые джентльмены!

Мне очень понравилась недавняя школьная постановка «Отелло». Ознакомиться с этим сочинением мне до сей поры как-то не довелось, однако я считаю выбор его весьма и весьма отвечающим нынешней политической обстановке. И я нахожу, что его кульминация со всей силой иллюстрирует посетившее мистера Пауэлла видение «рек крови», являя собой образцовую демонстрацию опасностей неограниченной иммиграции, с которой столкнулась Венеция шестнадцатого века. Браво, мистер Ньюсом!

Однако пишу я вам с тем, чтобы принести жалобу на шокирующие проявления нравственного вырождения, представшие перед моим изумленным взором на так называемой «вечеринке труппы», состоявшейся вслед за последним представлением.

Мой мальчуган, Артур Пуси-Гамильтон Мл., третий год обучающийся в «КУ», паренек достаточно дюжий. Он исполнил в этой постановке роль рабочего сцены, и мысль о том, что он участвует в некоторой требующей усилий внеклассной работе, способной «вытащить мальчика из его скорлупы» (если воспользоваться жаргоном его психолога), доставляла мне и Глэдис, моей достойной супруге, определенное удовольствие. И хотя мы с Глэдис, моей достойной супругой, не усматриваем ничего предосудительного в том, чему он обычно посвящает свой досуг (Пуси-Гамильтон Мл. любит сидеть на кровати, иногда по нескольку часов кряду, раскачиваясь взад-вперед и не отрывая взгляда от стен своей спальни, которые он выкрасил в тускло-черный цвет), возможность несколько большего общения с его юными однокашниками была сочтена желательной как вышеупомянутым психологом, так и работниками социальной сферы, которые недавно «разбирали» — если воспользоваться их жаргоном — «его дело».

В свете всего этого, мы не без определенного энтузиазма разрешили ему присутствовать на маленьком и — как мы с чрезмерным легковерием воображали — цивилизованном торжестве, каковое имело состояться в доме одного из членов труппы вслед за последним представлением. Разумеется, это означало, что Пуси-Гамильтону Мл. придется оставаться на ногах гораздо позже того часа, в который он обыкновенно отходит ко сну (5.30 вечера, если, конечно, по телевизору не показывают особенно поучительного выпуска «Горизонта» или «Панорамы»), однако ни я, ни Глэдис, моя достойная супруга, никогда не считали необходимым вести себя как «закоснелые консерваторы», к тому же мы твердо верим, что некоторые правила для того и существуют, чтобы их нарушать! (Что, разумеется, не относится к правилу, согласно которому руки нашего сына — всякий раз, как он ложится спать или принимает душ, — надлежит скреплять наручниками у него за спиной. О нет!)