Первая моль вылетела из телефонной трубки, после того, как кто-то напевно причитал и гнусаво советовал бабушке: «Что поделать, держись, милая». Эти тихие, заунывные слова повисли в прихожей, пропитались белым тальком, запахом ваксы, серым порошком из просроченных ампул. Они метнулись к шифоньеру, сверкнули на фоне наполовину задвинутых зеленоватых штор. И часто возникали тут и там, пока окончательно не превратились в моль.

Вторая моль была тягостным вздохом, который нечаянно вырвался из сжатых чуть сильнее, чем нужно, морщинистых, карминных губ Марины Васильевны. Она пришла послушать твое сердце, деда, чтобы убедиться, что оно бьется размеренно и спокойно, не запинаясь, не переходя на галоп. Вместе с ней в квартиру ворвался незнакомый голубой сквозняк, запах детского мыла, белых накрахмаленных простыней, которые хрустят, когда встряхиваешь их над больничной кроватью. Мария Васильевна вошла и тут же заняла собой всю квартиру. Она была событием целого дня. Прихожая и комнаты мгновенно заполнились ее сдержанным смехом, громким, вкрадчивым голосом, шуршанием синего костюма, наброшенным на ее плечи белым халатом, бликами граненого оникса в перстне. В ее присутствии захотелось быть лучше. Я расправила плечи, переплела косичку, выпрямила спину, наверняка став немного похожей на девочку из праздничного хора. Мы с тобой, деда, довольно умело напялили новенькие, непривычные Какнивчемнебывала. И смирно ожидали на тахте, положив руки на колени, пока бабушка шепталась с доктором в прихожей и подавала ей вафельное полотенце в ванной. Марина Васильевна бодро вторглась в зеленоватую комнату с занавешенным окном. Красивая, крепкая и несгибаемая, в синем костюме с пластиной медалей на грудном кармане, в белой кружевной блузочке. Она деловито осмотрелась, опустилась на табуретку, кокетливо поправила волосы, извлекла из сумочки множество черных-пречерных трубок с грушами и счетчиками. Все это вкусно, деловито позвякивало, становилось цельным в ее руках. Она слушала сердце, прикладывая к твоей груди серебристую холодную медальку фонендоскопа. И тихо командовала: «Вдохните… медленно выдыхайте!» У нее это получалось строго и ласково. Тогда, ни с того ни с сего, ты стал рассказывать, как вчера, в электричке, видел их. Бабушка неожиданно посоветовала отвезти в ателье и укоротить брюки от черного выходного костюма. Бабушке показалось, что их нужно укоротить срочно, на днях. Они вошли в вагон, когда ты возвращался домой. Это произошло так: вдруг возникла тишина. В вагоне смолкли все смешки, шепотки, хлопки. Картежники застыли с веерами карт. На мгновение оборвался плач цыганенка, закончились семечки, перестали шуршать газеты и дождевики грибников. Слова повисли в воздухе, мысли оборвались на полпути, и только колеса грохотали о рельсы: тадых-тыдых, тадах-дадах, тудух-дудух. Ты сидел на жестком, деревянном сиденье, возле прохода, положив на колени авоську с брюками. Немного запыхавшийся, с жухлыми растрепанными волосами, ты расстегнул пиджак и устало наблюдал, как мелькают за окном стволы сосен. Ты ни о чем не думал, слушал стук колес, разглядывал чью-то спину в тулупе. Дверь распахнулась, и в полной тишине в вагон вошли они. Двое солдат. Один был высокий, худой, со шрамом на подбородке. Другой – коренастый, широкоплечий, немного смуглый, с усами. Они решительно двигались по проходу, стремительно приближаясь к тебе через вагон. В высоких, забрызганных грязью кирзовых сапогах, в выгоревших плащ-палатках защитного цвета, в брюках-галифе. У них были сумрачные, строгие и задумчивые лица. Они маршировали бодро и яростно, почти беззвучно, устремив суровые взоры вперед, не обращая внимания на пассажиров, не оглядываясь, не оборачиваясь на крики детей. Они показались смутно знакомыми. Сначала – ожившими солдатами с памятника. Потом что-то толкнуло тебя в грудь, взорвалось внутри, ошпарило. Ты понял, что видел их где-то раньше, но не мог вспомнить точно, где именно. И уже был уверен, знал наверняка: здесь, в этой электричке, солдаты оказались не случайно, они выполняют приказ, они за кем-то пришли. Их суровые, каменные лики были преисполнены решимости. Они не слышали стук колес, не обращали внимания на смех, шелест газет. Они неслись через вагон, внимательно вглядываясь в сумрак тамбура за стеклом двери. Их плащ-палатки, брюки, сапоги свистели при ходьбе: свить-фьють. Несмотря на красные капсулы, твоя память, деда, приостановила вальс забвения, а сердце споткнулось и затрепетало. Ты смотрел на них с волнением, с тайной надеждой, что прямо сейчас вспомнишь главные, решительные слова, превращавшие тебя когда-то в командира эскадрона. Они были уже совсем близко. Высокий худой солдат со шрамом на подбородке вдруг внимательно посмотрел на тебя. Ты был единственным, кого он заметил в целом вагоне. Это длилось всего долю секунды. Суровый насупленный взор пересекся с твоим нерешительным, растерянным, мутным взглядом, затаившим надежду. Вы как будто узнали друг друга и запнулись. Каждый из вас должен был что-то сказать, но молчание говорило больше, чем слова. Потом все так же мгновенно оборвалось: тишина сменилась оглушительным шумом вагона, солдаты унеслись в тамбур и дальше, в хвост электрички. «Тогда я все понял, – пробормотал ты затихшей, слегка озадаченной Марине Васильевне, – что уж тут непонятного. За мной пришли, я скоро умру. Мне пора». В этот момент, совершенно неожиданно, из ее сжатых чуть сильнее, чем нужно, губ, вырвался тягостный вздох. Вырвались горечь и скорбь, которые она не сумела скрыть. Вздох-подтверждение, вздох-растерянность, вздох-страх. Он повис в зеленоватом воздухе комнаты, застыл ненадолго, изошел судорогой, метнулся сначала в одну сторону, потом в другую. Превратился в большую сиреневую моль и исчез в углу, рядом со швейной машинкой. Марина Васильевна опомнилась, виновато встрепенулась, похлопала тебя по плечу, защебетала ободряющие «Как вам не стыдно!» и «Мы еще повоюем!». Она принялась восторженно рассказывать про военные госпиталя. О том, как на ее глазах много раз повторялось одно и то же: умирающие солдаты, о которых говорили: «Он не дотянет до вечера», наперекор знаниям и медицине, здравому смыслу и законам природы вдруг начинали поправляться. «Этому невозможно было найти никакого разумного объяснения. И каждое такое выздоровление было чудом. Так происходило, – щебетала Марина Васильевна, – потому, что они не желали разжимать пальцы, а напротив, вцеплялись в жизнь яростно и горячо. Каждый из этих солдат хотел выкарабкаться, решил выжить назло любым самым тягостным вздохам и записям в медицинских картах. Каждый был уверен, что сможет выдержать схватку с болезнью, чтобы поскорее вернуться обратно, на фронт, чтобы воевать и победить. Понимаете, на кушетках госпиталей происходила их маленькая личная война с болью, со слабостью, со всем, что заставляет смиряться и падать духом. В их изувеченных, безруких, безногих, пробитых насквозь телах жило несгибаемое, гранитное мужество, железная воля выстоять, преодолеть, сделать невозможное и победить. Да, я тоже думаю, – добавила она, – что те солдаты из электрички явились вам не случайно. Они пришли, чтобы напомнить о раненых из военных госпиталей, которые выживали, несмотря ни на что. Выжить – для них было приказом. Было спецзаданием. И они исполняли его любой ценой, чтобы победить». Ее звонкий голос отдавал корицей и белыми скатертями с цветочной отдушкой, которые расстилают на банкетных столах. Она слишком старалась казаться оживленной и восторженной, надеясь, что тогда мы забудем ее нечаянную растерянность и слабость.